3. Бессонница в летнюю ночь
…Лучи летнего солнца косой линейкой перечёркивали тетрадные строчки стеллажей, уставленных целыми книгами самых разных букв.
Часы на башне у гостиницы пробили шесть; звук разносился во все стороны, плыл над городом и рекой, влетал в открытую форточку библиотечного окна, как звонок, возвещавший перемену и конец уроков. Или как первый звонок в театре, сообщавший о скором начале спектакля. Или как колокол судьбы, напоминавший Золушке, что её сказке осталось длиться всего шесть часов. Или как колокольчик, который звенит соль-диезом в чьих-то рыжих волосах. Всё зависит от точки зрения. Или точки слушания?..
Ян поднял глаза от книги и глубокомысленно почесал нос. За то время, пока били часы, он опять замечтался и совершенно забыл, о чём только что читал. Ну как вообще можно готовиться к экзаменам, когда лето на дворе? Кто вообще придумал летнюю сессию? Ну, зарубежная литература – это ещё ладно, но философия? Какая философия, когда на дворе асфальт плавится от тоски по цветным мелкам, а каждый далёкий свисток электрички напоминает обо всех на свете дорогах, который готовы расстелиться под ногами вот в эту самую минуту и увести тебя туда, где город заканчивается и остаётся только небо над головой?..
Звёздное небо над головой.
Нравственный закон внутри. Иммануил Кант. Ян с тоской уставился в учебник философии – зелёный, как тоска, и ветхий, как описанные в нём теоретические построения, а потом решительно захлопнул книгу. Учебник выплюнул студенту в глаза некоторое количество крайне философской пыли.
– Я сдам, – сообщил Ян пространству, сгрёб в рюкзак тетрадь с конспектами (строчки в каждой строке к концу страницы неуклонно ползли вниз и превращались постепенно в кардиограмму сердечного приступа: как приличный студент, Ян героически боролся со сном на лекциях, но по законам жанра проигрывал, а Оле-Лукойе раскрывал над ним свой специальный зонтик для тех, кому неминуемо светит пересдача) и, уверенно ориентируясь в лабиринте стеллажей, пошёл к выходу, на ходу разглядывая приветливо обращённые к нему корешки книг.
Он знал эти полки наизусть и мог бы, наверное, дойти до выхода с закрытыми глазами. Почему бы, собственно, и нет? Тут же никого нет, уже шесть часов. Ян закрыл глаза, уверенно миновал буквы Д и Г, погладил корешок толстенного Гриммельсгаузена, который означал для него поворот к выходу, определил на ощупь, что третий том Бальзака кто-то взял и не поставил на место, повернул в секцию А…
– Ой, – запоздало среагировал Ян, уже в полёте открывая глаза, чтобы встретиться с желтовато-карими глазами рыжей девушки, стоявшей прямо под буквой А и совершенно не ожидавшей, что из-за поворота на неё вылетит потрясающе красивый и образованный студент второго курса филологического факультета и впилится в неё с неотвратимостью «Титаника», разбивающегося об айсберг; с решительностью быка, несущегося на тореадора; с грацией деревянного коня, ввозимого в ворота Трои вместе с его таким богатым внутренним миром; с изяществом…
С изяществом, достойным слона в посудной лавке, потрясающе красивый и образованный студент второго курса филологического факультета рухнул на паркетный пол читального зала, к ногам своей одногруппницы Аси Энгаус, облачённым в жёлтые кеды и щедро покусанным комарами. Ян чувствовал себя очень глупо – во-первых, потому, что намеревался списать у Энгаус конспект по философии, а во-вторых, потому, что готов был поклясться, что в читальном зале, кроме него, никого не было. Он сидел тут с самого обеда, и дверь с тех пор ни разу не открывалась…
– Что, переучился? – с убийственным спокойствием поинтересовалась Ася.
…А в-третьих, потому что он никогда не замечал, что у Аси такие глаза. И такие рыжие ресницы. И такая родинка на переносице среди веснушек.
– Малинин, ты заболел? – Ася с видом начинающего патологоанатома наклонилась над однокурсником. Поверженный троянский конь с трудом сел и, пытаясь сохранить на лице остатки былого величия, решил перевести тему:
– Между прочим, читальный зал закрывается в шесть.
– Я в курсе. – Ася перешагнула через Яна, его самомнение, модную стрижку и багаж знаний и направилась к столу у окна, не оборачиваясь.
Ян поднялся, мысленно попрощался с книгами, пообещал обязательно прийти завтра, открыл тяжёлую дверь, которая тут же недовольно заскрипела (нет, ну как, как Ася могла через неё пройти, а я не услышал? Я же не спал, клянусь золотым зубом моей прабабки!), съехал вниз по старинным перилам и оказался на улице.
Нога Яна Малинина ещё не ступила с крыльца библиотеки на асфальт, а он уже и думать забыл и об Асе Энгаус, и о конспекте по философии, и о Канте, и о нравственном законе.