Эшер поднял из общей мешанины спекшуюся деформированную кость, обдул с нее пепел и поднес поближе к свету.
— Взрывом так тоже не оплавишь…
— Это не взрыв, — негромким ровным голосом поправил Исидро. — Это горение, распад, выжигание плоти…
Эшер бросил кость обратно и выудил другую. Если учесть все убийства, совершенные Лоттой, ее останки не заслуживали особого уважения.
— За какое время это происходит?
— Не имею ни малейшего понятия, поскольку, сами понимаете, никогда при этом не присутствовал. Но, исходя из собственного опыта, могу засвидетельствовать, что действие солнечного света происходит мгновенно.
Вскинув голову, Эшер на секунду взглянул в завораживающе глубокие, светлые, как хрусталь, глаза Исидро.
— Мне, как видите, посчастливилось найти укрытие в течение какой-нибудь секунды, поэтому я не знаю, за какое время солнце убило бы меня. Но от ожогов я страдал несколько месяцев, шрамы же не сходили несколько лет. — Помолчав секунду, вампир добавил: — А боли такой я и живым не испытывал.
Некоторое время Эшер изучал стройного юношу, танцевавшего когда-то с дочерьми Генриха VIII.
— Когда это было?
Тяжелые веки слегка опустились.
— Давно.
Наступило молчание, нарушаемое слабым шипением жестяного фонаря и одиноким дыханием Эшера. Затем Эшер снова повернулся к раскрытому гробу и принялся копаться в обугленных костяных обломках.
— Итак, она не почувствовала, что крышка снята, несмотря на все возможности вампиров. Я немного удивлен: обивка не повреждена, то есть Лотта даже не пыталась сесть…
Рука Исидро в черной перчатке легла на угол гроба рядом с лицом Эшера.
— Сон вампира отличается от человеческого, — мягко заметил он. — Мои друзья думают, что наши ментальные способности утомляют мозг. Сам я полагаю, дело в том, что, в отличие от людей, мы существуем исключительно благодаря силе воли. Но так или иначе, а Лотта не проснулась.
— Или, может быть, — сказал Эшер, поднимая из обугленной груды маленький осколок кости, — она была уже мертва, когда плоть ее воспламенилась.
Вампир улыбнулся иронически.
— Когда ее плоть воспламенилась, — заметил он, — Лотта была мертва уже сто шестьдесят лет.
Эшер рассматривал обломок в луче фонаря.
— Осталось немного, но царапины видны отчетливо. Это один из шейных позвонков, ее голова была отрублена. А рот мог быть набит чесноком…
— Обычное дело…
— Но не в 1907 году! — Эшер установил фонарь на угол гроба и достал из кармана платок — обтереть обугленный позвонок. — Это означает, помимо всего прочего, что убийца проник в склеп, открыл гроб, отделил голову и лишь после этого открыл дверь, дабы дневной свет уничтожил плоть. Иными словами, он знал, что делает. Я полагаю, Лотта не первая жертва?
— Нет, — сказал Исидро, бесстрастно Глядя поверх плеча Эшера, в то время как тот вновь принялся просеивать золу, украшения и деформированные кости. Шафранный свет играл на гранях драгоценных камней и краях закопченного металла. Пальцы Эшера раскапывали, отбрасывали, ища некую вещь, которой здесь просто не могло не быть.
— Другие жертвы тоже были найдены обезглавленными? Или с пронзенным сердцем?
— Не имею понятия. Найденные тела были сожжены солнцем точно так же. Это существенно?
— Это могло бы открыть нам — особенно состояние первого найденного вами тела — знал ли убийца изначально, что ему надлежит делать с вампирами. С настоящими вампирами, а не просто с лунатиками, которые спят в гробах.
— Я вижу.
Эшер не отказался бы узнать: может быть, он и в самом деле видит с закрытыми глазами? Что-то несомненно видит…
— А у вас у самого есть какая-либо версия?
— За версии я плачу вам.
Эшер раздраженно скривил рот.
— Есть вещи, которые вы мне не сообщили.
— Множество вещей, — спокойно согласился вампир, и Эшер, вздохнув, решил не настаивать.
— Она играла со своими жертвами?
— Да. — В голосе вампира скользнуло отвращение.
(«Вульгарная кокни, — подумал позабавленный Эшер, — едва ли была по вкусу благородному идальго и придворному Филиппа II».) — Она любила богатых молодых людей. Она могла играть с ними неделями, встречаясь с ними, позволяя им приглашать себя на ужин (есть она там, конечно, не ела — достаточно было иллюзии), в театр, в оперу — и вовсе не потому, что понимала хоть что-нибудь в музыке, как вы сами догадываетесь. Она не могла питаться ими постоянно и, подобно нам всем, существовала за счет неимущих классов. Но ее радовала мысль, что эти глупые юнцы развлекают свою убийцу, а то и влюбляются в нее. Ей это доставляло удовольствие. Она смаковала ужас, возникавший в их глазах, когда они наконец видели клыки. Многие вампиры так поступают.