Я разволновалась:
– Девочки, все не так просто. Любить друг друга можно, даже если не живешь вместе.
– И это ложь, – снова перебил он меня. – Или мы любим друг друга, живем вместе, мы семья, или не любим, расходимся, и мы больше не семья. Как они что-то поймут, если ты постоянно врешь? Будь добра, скажи честно и ясно, почему мы расходимся.
– Я вас не бросаю, вы самое главное, что есть в моей жизни, я не смогу жить без вас. Просто у меня проблемы с вашим папой.
– Какие проблемы? – не отставал он. – Давай, объясни, какие у нас проблемы.
Я вздохнула и выговорила:
– Я люблю другого человека и хочу жить с ним.
Эльза посмотрела на Деде, хотела понять, как реагировать на эту новость, и, поскольку Деде сидела невозмутимо, она тоже сделала невозмутимое лицо. Зато муж мой утратил спокойствие и закричал:
– Назови имя, скажи им, как зовут этого человека. Не хочешь? Стыдно? Тогда я скажу: вы знаете этого другого человека, это Нино, помните его? Ваша мать хочет уйти жить к нему.
Он разрыдался, а Эльза немного встревоженно проговорила: «Мам, а ты возьмешь меня с собой?» Но ответа она не дождалась: как только сестра встала и быстро – едва ли не бегом – вышла из комнаты, Эльза бросилась следом за ней.
Той ночью Деде кричала во сне, я проснулась, вскочила, побежала к ней. Она спала, но намочила постель. Мне пришлось будить ее, переодевать, менять простыню. Когда я снова попыталась ее уложить, она сказала, что хочет спать со мной. Я согласилась, взяла ее к себе. Время от времени она вздрагивала во сне и тянулась ко мне рукой, чтобы убедиться, что я на месте.
121
Приближался день отъезда, но ситуация с Пьетро не улучшалась, согласовать с ним хоть что-то, например мою поездку в Монпелье, было невозможно. «Если уедешь, – говорил он, – никогда больше не увидишь дочерей». Или: «Если увезешь дочек, я покончу с собой». Или: «Поехали вчетвером, съездим в Вену». Или: «Девочки, ваша мама предпочла вам синьора Нино Сарраторе».
Это становилось невыносимо. Мне вспоминались протесты Антонио, когда я его бросила. Но Антонио был тогда мальчишкой, в наследство от Мелины ему досталась неустойчивая психика, кроме того, он не получил такого воспитания, как Пьетро, и никто не учил его с детства отличать порядок от хаоса. «Может, – думала я, – я преувеличиваю значение культурных традиций, воспитания, чтения, хорошего владения языком, политических предпочтений, может, когда нас бросают, мы все ведем себя одинаково, может, ни один самый здравый ум не может просто так смириться с тем, что его больше не любят». Мой муж – и с этим ничего было не поделать – был уверен, что обязан любой ценой защитить меня от яда моих же желаний, и потому, все еще будучи моим мужем, готов был прибегнуть к любым средствам, даже самым низким. Он, настоявший на гражданском браке, всегда выступавший за возможность развестись, теперь настаивал, что наш союз должен быть вечным, как будто он был заключен перед Богом. И поскольку я твердо стояла на своем, он сначала пытался меня переубедить, затем ломал вещи, затем бил себя по лицу, а под конец вдруг начинал петь.
Когда он вел себя таким образом, я приходила в негодование и осыпала его оскорблениями. Он, как обычно, мгновенно менялся в лице, застывал, как перепуганный зверек, садился рядом, просил прощения, говорил, что не сердится на меня, что это у него с головой не в порядке. Как-то ночью в слезах он рассказал мне, что Аделе всю жизнь изменяла его отцу – он узнал об этом еще в детстве. В шесть лет он увидел, как она целовалась со здоровенным мужиком в синем костюме. Это было в Генуе, в большой комнате, окна которой выходили на море. Он помнил все в подробностях: у мужчины были длинные усы, напоминавшие два черных кинжала, на штанах блестело пятно, похожее на монету в сто лир; мать рядом с ним казалась тетивой лука, да такой натянутой – того и гляди порвется. Я выслушала его молча, пыталась утешить: «Успокойся, это ведь не настоящие воспоминания, ты сам это знаешь, не мне тебе говорить». Но он продолжал стоять на своем: на Аделе был красный сарафан, лямка соскользнула с загоревшего плеча, длинные ногти казались стеклянными, затылок оплетала похожая на змею черная коса. В конце он спросил, уже не жалобно, а грозно: «Теперь ты понимаешь, в какой ужас меня ввергла?» Я думала про себя: «Значит, и Деде все вспомнит и так же будет рассказывать об этом кому-то, когда вырастет». Но потом я отогнала эту мысль, сообразив, что Пьетро рассказывает мне о матери только сейчас, после стольких лет, только для того, чтобы меня удержать.
Так продолжалось долго. Я была измучена, перестала спать. Муж терзал меня, Нино от него не отставал, хоть и по-своему. Когда напряжение достигало пика, он, вместо того чтобы успокоить меня, подливал масла в огонь: «Думаешь, мне сейчас легче? Тут такой же ад, как и у тебя, я боюсь за Элеонору, боюсь, что она что-нибудь над собой сделает, так что не думай, что мне легко, может, даже труднее». Потом он восклицал: «Все равно мы с тобой сильнее всех на свете! Мы обязательно должны быть вместе, это просто необходимо, ты понимаешь? Скажи, я хочу это слышать, ты понимаешь это?» Я понимала. Но его слова не особенно мне помогали. Всеми силами воображения я представляла себе момент, когда наконец увижу его снова и мы улетим во Францию. «Надо еще немножко продержаться, а уж там видно будет», – говорила я себе. А пока мне хотелось одного: чтобы эти мучения закончились – я так больше не могла. В разгар одной ужасной ссоры я сказала Пьетро при Деде и Эльзе: