– Не за что им любить нас, кум.
Они выехали на площадь и оказались перед мрачной массивной восьмиугольной церковью – памятником колониальных времен. Судя по неухоженным чахлым апельсиновым деревьям да жалким останкам железных и деревянных скамеек, площадь когда-то представляла собой сад.
Снова раздался гулкий ликующий перезвон. Затем из храма торжественно донеслось грустное и сладостное пение женского хора – это местные девушки исполняли под гитаррон[51] «Таинства».
– Что за праздник сегодня, сеньора? – спросил Венансио у древней старушки, торопливо ковылявшей к церкви.
– День святого сердца Иисусова, – запыхавшись, ответила богомолка.
Они вспомнили, что прошел целый год после взятия Сакатекаса, и на душе у всех сделалось еще горше.
Как и все города – Тепик, Халиско, Агуаскальентес и Сакатекас, – через которые проходили люди Масиаса, Хучипила представляла собой руины. На зданиях без крыш, на обгорелых оградах – всюду виднелись черные следы пожара. Дома были наглухо забиты, и лишь немногие открытые лавчонки, словно б насмешку, являли глазам голые полки, напоминавшие белые скелеты павших на дорогах лошадей. Голод оставил свою страшную печать на землистых лицах людей, глаза которых при встрече с солдатами вспыхивали горячечным блеском ненависти.
Напрасно солдаты Масиаса рыскали по улицам в поисках пищи, задыхаясь от ярости и все-таки стараясь не давать воли языку. В городе остался один лишь захудалый постоялый двор, да и тот был набит до отказа. Не было ни фасоли, ни лепешек – только молотый перец да соль. Командиры тщетно показывали тугие кошельки, тщетно пытались угрожать.
– Бумажки? Вот что вы нам суете! Жрите их сами! – зло крикнула хозяйка постоялого двора, дерзкая старушенция с огромным шрамом на лице, уверявшая, будто она «не раз умирала и теперь ничего на свете не боится». И среди всего этого уныния и нищеты, заглушая голоса женщин в храме, без умолку щебетали птицы на деревьях, разносилось непрестанное пение куррук[52], усевшихся на сухих ветвях.
VI
Обезумевшая от радости жена Деметрио Масиаса, ведя за руку сына, вышла на горную тропинку встречать мужа.
Почти два года разлуки!
Они обнялись и молча застыли. Женщина задыхалась от рыданий и слез. Деметрио с удивлением глядел на жену: она постарела так, словно прошло лет двадцать. Потом он посмотрел на сына, испуганно таращившего на него глазенки. Он узнал в мальчике свои собственные резкие черты, блестящие глаза, и сердце его дрогнуло. Ему захотелось прижать к себе ребенка, обнять его, но малыш в страхе спрятался за материнской юбкой.
– Это же твой отец, сынок! Твой отец!
Но мальчик отворачивал лицо и упорно не хотел подойти.
Деметрио оставил коня ординарцу и медленно пошел с женой и сыном по крутой тропинке.
– Слава богу, наконец-то ты вернулся. Теперь ты никогда не покинешь нас, правда? Ты останешься с нами, правда?
Лицо Деметрио потемнело. Их охватила тоска, и они снова замолчали.
Из-за гор встала черная туча, раздались глухие раскаты грома.
Деметрио подавил вздох. В голове у него роились воспоминания.
Упали первые крупные капли дождя, и семье Деметрио пришлось укрыться в небольшой пещере, усыпанной галькой. Наконец разразился ливень, с грохотом обрушившийся на белые розы Сан-Хуана, эти соцветия звезд, раскиданные среди деревьев, на скалах, в зарослях питайо, по всей горной округе.
Внизу, на дне оврага, сквозь пелену дождя виднелись стройные гибкие пальмы; они медленно покачивали вершинами, которые развертывались веером от порывов ветра. А вокруг – вереница холмов, за ней другая, горы, окруженные горами, окаймленные стеною хребтов с такими высокими вершинами, что их синие макушки теряются в сапфировом небе.
– Деметрио, ради бога, не уходи! Сердцем чую, с тобой стрясется беда!
И женщина опять содрогается от рыданий. Испуганный ребенок тоже плачет, и, чтобы успокоить его, мать вынуждена скрыть свою страшную тоску.
Ливень постепенно стихает; ласточка с серебристым брюшком и острыми крыльями пересекает хрустальные струйки дождя, озаренные вечерним солнцем.
– Неужели вы не устали воевать, Деметрио?
Масиас, нахмурив брови, рассеянно поднимает камешек и бросает на дно ущелья, задумчиво глядит вниз и наконец произносит:
– Видишь этот камень? Его уже не остановить.
VII
Утро было поистине божественное. Всю ночь лил дождь, а на рассвете небо усеяли белые облака. Наверху, в горах, вытянув хвосты и вздыбив гривы, резвились жеребята – неуки, дикие и гордые, как вершины, вознесенные до самых облаков.
Солдаты шли по крутому скалистому склону, упиваясь дивным утром. Никто не думал о коварной пуле, которая, быть может, поджидает одного из них. Поход тем н радостен, что он всегда сулит непредвиденное. Именно поэтому солдаты беззаботно поют, смеются, болтают. В них еще живет душа предков-кочевников. Зачем им знать, куда и откуда они идут? Нужно просто идти, всегда идти, нигде надолго не останавливаясь и чувствуя себя властителями лугов, равнин и гор – всего, что охватывает взгляд.
Деревья, кактусы, папоротники – все омыто дождем. Скалы кажутся красновато-желтыми, словно древние ржавые доспехи, и сочатся тяжелыми каплями.
Люди Масиаса на мгновенье смолкают. Им чудится, будто они слышат знакомый звук: далекий разрыв ракеты. Однако проходит несколько минут, ничто не нарушает тишины.
– Как раз здесь, в горах, – начинает Деметрио, – я с двумя десятками ребят перебил больше пятисот федералистов.
Он рассказывает о славном сражении, и бойцам становится ясно, насколько серьезная опасность подстерегает их. Что, если противник не в двух днях пути отсюда, а устроил засаду неподалеку, в зарослях кустарника, в этом мрачном ущелье, куда они спустились? Но кто дерзнет сознаться, что ему страшно? Когда это люди Деметрио говорили: «Здесь мы не пройдем»?
Впереди, в авангарде, начинается перестрелка, но это уже никого не удивляет. Новобранцы поворачивают лошадей и неудержимо гонят их назад к выходу из ущелья.
Из пересохшего горла Деметрио вырывается проклятье:
– Огонь! Огонь по бегущим! Занять высоты! Выбить противника! – рычит он, как дикий зверь.
Но врагов тысячи, они надежно укрыты и спокойно, лента за лентой, расстреливают из пулеметов солдат Деметрио, которые падают, словно колосья под серпом.
Из глаз Деметрио струятся слезы ярости и скорби. Он видит, как Анастасио, даже не вскрикнув, медленно сползает с коня и неподвижно замирает па земле. Рядом с ним падает Венансио – пулеметная очередь прошила ему грудь. Паленый срывается с откоса и камнем летит в пропасть. Неожиданно Деметрио остается один. Вокруг него роем жужжат пули. Он спрыгивает с седла, переползает от скалы к скале, находит наконец падежный бруствер, прячет за камнем голову, прижимается к земле и начинает стрелять.
Противник развертывается цепью и преследует немногих беглецов, успевших скрыться в молодом дубняке.
Деметрио тщательно целится, ни одна пуля не ложится мимо цели. Паф!… Паф!… Паф! Он ликует – его прославленная меткость не изменила ему: кого поймал на мушку, тот уж не уйдет. Обойма кончается, он вставляет другую. И снова целится.
Ружейный дым еще не рассеялся, а уж невозмутимо и таинственно звенят цикады, сладко воркуют голуби на уступах скал, мирно щиплют траву коровы. Горы выглядят празднично: на их недосягаемые вершины, словно белоснежная фата на голову невесты, опускается непорочно-белое облако.
У огромной, величавой, словно портик древнего храма, расселины лежит Деметрио Масиас с остекленевшими глазами и все еще целится из винтовки.