Увидев участкового, все замолчали.
Николай кивнул утренней гостье:
— Здравствуй, теть Клав. Какие проблемы?
Стукачева запричитала:
— Ой, Митька-изверг из дома собственного выгнал. И меня, мать родную, и жену, чтоб ей пусто было, тоже!
Горшков поинтересовался:
— А чего вдруг? Сколько помню, он утром никогда не буянил. Что на этот раз случилось? Да ты вставай, пойдем до хаты, по дороге и поговорим.
Тетка Клава, или Каркуша, как называли в Семенихе Клавдию Стукачеву за длинный язык, затараторила:
— Пойдем, Коля, пойдем, милок. Ты у нас власть, на тебе порядок, мент, одним словом!
Николай бросил на нее укоризненный взгляд:
— Ты слова-то подбирай, Клавдия Григорьевна! Что еще за мент?
— Так, Коль, и в кино вас кличут, и ничего!
— Так то в кино, а в жизни изволь не оскорблять должностное лицо при исполнении им своих служебных обязанностей!
— Но ты сам, давеча, на свадьбе у корешка своего, Тихонка, говорил: и чего я, придурок, в менты подался? Ведь предлагали же должность гражданскую и непыльную в райцентре. Говорил?
Колян сплюнул на пыльную дорогу:
— Тьфу ты! И что за люди, слова сказать нельзя, тут же по всей деревне разнесут. Короче, хорош об этом, ты мне на вопрос ответь, что на этот раз такое необычное случилось, отчего Митя твой вразнос пошел?
— Так черт его знает! Они с Тонькой бухать начали с вечера, ну это вроде как уже в порядке вещей стало. Я посидела с ними. Потом ушла. В сон сморило. А часов в пять или поранее, точно не скажу, сломались часы-то на прошлой неделе, проснулась от крика. Кричал Митька. На супружницу свою. Ты, мол, Тонька, блядь подзаборная, — это он постоянно ее так по пьянке называет, — вместо того, чтобы мослами греметь в хате, дергай к деду Спиридону, возьми литруху чимергеза. Она ему: «На себя посмотри, дятел задроченный, нашел блядь, и ты меня с кем из мужиков тутошних за руку ловил? Да в вашей Семенихе и мужиков-то нет, давно все перевелись, вместе с заборами. Одна пьянь тряпишная и осталась. А к Спиридону без денег не пойду. И так должны ему чуть не тыщу». Митька еще сильней заорал: «Ты че, сука, в натуре, вконец оборзела? Это я не мужик? А кто тебя, шлюху, трахает? Конь соседский? Еще слово вякнешь, я тебя лично порешу. Быстро свалила к Спиридону, крутись юлой, но без литра не возвращайся!»
Стукачева поперхнулась, откашлявшись, продолжила:
— Думаю, добром дело меж молодых не кончится, надо впрягаться. Вхожу в горницу. Митька в майке и спортивных брюках, глаза горят бешеным огнем, волосы взъерошены. Увидел меня, как гаркнет: «Тебе чего надо?» Я: «Успокойся, Мить, ляг, проспись». А он: «Сговорились, суки? Так я быстро из вас божьих коровок сделаю». Хватает табурет — и в меня. Хорошо, нагнулась. Ну, мы с Тонькой, как по команде, с хаты и долой. Сноха в сенях на бидоны налетела, задержалась. А Митька тут как тут. В руках вилы! Орет: «Попала, живоглотка!» Тонька, откуда прыть взялась, через бидоны, как коза, в три прыжка, и за мной во двор, оттуда на огород. По нему и убежали.
Николай спросил:
— Митька преследовал вас?
— А я знаю? Не до того было, чтобы оглядываться. Но как к реке выбежали, Тонька и дальше по берегу понеслась, а у меня силы-то не те. Остановилась отдышаться. Назад глянула, сына на огороде не было. Может, и не гнался. Да, скорее всего не гнался, потому что если захотел, то догнал бы.
Горшков проговорил:
— Понятно.
Они уже подходили к усадьбе Стукачевых, как оттуда вдруг раздался выстрел, за ним второй. Горшков определил сразу — стреляли из ружья.
Клавдия Григорьевна, резко остановившись, даже присела, воскликнув:
— Господи! Никак Митька ружье отцовское достал! Ну, точно с ума сошел. Не иначе белую горячку словил.
Горшков передвинул кобуру вперед, расстегнул ее:
— Как бы он сдуру не замочил кого из соседей!
Стукачева указала на кобуру:
— А ты че, Коля, тоже стрелять надумал? В сына?
— Нет, по голубям!
Мать разбуянившегося хулигана встала перед Николаем, категорично заявив:
— Не дам стрелять в сына! Натворит чего, суди, но стрелять не дам!
Горшков легко отстранил женщину:
— Уйди, тетка Клава, к родне уйди! Не буду я валить твоего Митяя. А насчет суда? Моли бога, чтобы он в воздух стрелял! Иначе закроют его надолго.
Стукачева попыталась еще что-то сказать участковому, но тот прикрикнул на нее:
— Я чего сказал? Быстро скрылась с глаз моих! И не вздумай возле хаты объявиться. Твой сыночек тебя же первой и грохнет! Кстати, патронов в доме много?
— А кто ж их считал? Патронташ, а там черт его знает.
— Ясно! Все, скрылась!
Стукачева послушалась и побежала через улицу к старому дому, где жила ее то ли двоюродная, то ли троюродная сестра. В деревне все приходились друг другу хоть и дальними, но родственниками. Даже Николаю этот Митька тоже был какой-то родней!
Колян прикинул, как лучше выйти на потерявшего разум сына Каркуши. Подойти к хате с фасада, а если Митька в палисаднике? Увидит лейтенанта и поднимет дробовик. Тогда придется бить по нему из пистолета. Иначе он сам нашпигует участкового дробью. Зайти с огорода, а если он этим временем выйдет на улицу? И вдарит из стволов по первым попавшимся сельчанам? Такого тоже допустить нельзя. Значит, придется идти все же с фронта. Вот если бы знать, где конкретно находится Митька, тогда другое дело. Но гадать — только время терять, а он обязан действовать.
Колян перешел на противоположную от хаты Стукачевых сторону улицы, вдоль которой стояли вынесенные за пределы усадеб сараи. И столкнулся с мальчишкой. Тот бежал навстречу.
Николай перехватил его:
— Ленька!
— Да, дядь Коль!
— Как Митяй стрелял, видел?
— Видал, дядь Коль!
— Расскажи!
— А че рассказывать? Мы с Бегемотом, дружком, на бревнах сидели, школа-то во вторую смену, только угнездились, слышим ругань в хате бабки Клавы. Дядька Митя на мать и жену ругался. Потом шум какой-то, визги, грохот. Затем тишина. Вроде все успокоилось. И вдруг на крыльцо дядька Митя выходит, с ружьем, двустволкой. А у них по палисаднику куры бегают. Ну, дядька по ним и шарахнул из ружья!
Горшков переспросил:
— Так он по курам стрелял?
— Знамо, по курам! Как пальнул, так обратно в хату зашел. Я сразу домой и побежал.
— Значит, Стукачев сейчас в хате?
— Наверное! Если опять не вышел на крыльцо или во двор. А че это с ним, дядь Коль? Ране он только вечерами буянил, пьяный, да и то дома!
— Не знаю! Бегемот твой тоже домой побежал?
— Да! От греха подальше!
— А вокруг хаты Стукачевых людей нет?
— Нет! Набирал воду из колодца дед Спиридон. Но как дядька Митя выстрелил, дед ведра кинул и через плетень, в малину. Он же рядом живет.
— Понятно. Ну, беги дальше.
И паренек заметил расстегнутую кобуру с торчащей из нее рукояткой заряженного пистолета. Спросил:
— А вы его того? Брать будете? Как в кино?
— Нет, как в анекдоте.
Парень не понял:
— В каком анекдоте?
— Таком, который тебе еще рано знать! Короче, беги, куда бежал, и тем, кого кого встретишь, скажи, чтобы сюда, к хате Стукачевых, не приближались. Понял?
— Понял!
— Тогда ноги в руки и пошел!
Парнишка рванул по улице.
Значит, Митяй в дом зашел. В башке просветлело или решил ружье перезарядить? Но без похмелки в себя он не придет, значит, отправился в избу перезаряжать волыну. Это хреново. Но ничего не поделаешь. Дура Тонька тоже заупрямилась. Вместе с мужем жрала, а поутру за самогоном сходить не могла. А похмелились бы всей семейкой, ничего и не было бы. Но все одно, что-то с ними решать надо! Рано ли поздно, но Митяй свою благоверную грохнет, либо она муженька по темечку топориком долбанет. Добром их пьянки не кончатся. Вот они, первые весточки. Проявились. Дальше будет хуже, если… но об этом потом, сейчас надо обезвредить этого чудика.
Николай, внимательно следя за палисадником усадьбы Стукачевых, особенно за окнами дома, из которых в любое мгновение могли показаться стволы старого ружья, начал сближение с хатой, где засел Дмитрий Стукачев. Горшков шел быстро, готовый моментально среагировать на любую угрозу. К счастью, та не проявилась во время движения милиционера, и Николай, перепрыгнув через покосившийся, почерневший от времени забор, достиг крыльца. Поднялся по ступеням, у двери остановился, прислушался. Услышал из глубины дома, точнее, из сеней яростное: