Мне показалось, что Поляков всхлипнул, потому что наступила тишина, прерываемая каким-то шорохом, постукиванием костыля, сморканием.
Наконец послышался голос Николая Алексеевича:
- Ты прав, Семен. Видно, я многого не знаю. Если все, что ты рассказал, правда, то это чья-то ошибка, отступление от ленинских заветов, трагическое недомыслие. А за что мы рубились, я помню, и скажу так: завоеванное нашей кровью и жизнями никто и никогда от нас с тобой не отнимет. Советская власть вечна!
Островский сделал паузу и закончил твердым, уверенным голосом, каким он всегда говорил:
- То, что нам оставил Ленин, все равно победит. Рано или поздно партия исправит допущенные ошибки, уйдут с арены те, кто допустил их, уйдут с позором, и вслед им будут звучать проклятия народа. - Николай Алексеевич помолчал и вдруг воскликнул: - Эх, Семен, не дает мне проклятая болезнь развернуться. Ну да ладно, свое место мы, конармейцы, в жизни все равно найдем! Не унывай, братишка, не вешая носа, борись за правое дело…
- Легко сказать, - загудел Поляков спокойным голосом, может быть, потому что выговорился, а может, его поддержали слова Островского. Но дальше я вдруг услышал: - Я ведь почему к тебе долго не шел, думал: выскажусь по-честному, а он в ОГПУ заявит, вот, мол, еще один враг народа объявился. Взять его, хромого, да в Сибирь, с Черного моря да на Ледовитое! Ан вижу, человек ты честный…
Трудный получился разговор, однако еще одним другом у Островского стало больше. Я, мальчишка, тогда, конечно, не задумывался над тем, почему уже первая встреча приковывала людей к Николаю Алексеевичу. Ведь он еще не был знаменит и слава его лишь только зарождалась. Однако все свои проблемы, радости и горести я, например, нес к нему, а не к здоровым и сильным людям, и впервые [110] в моей жизни получал такие ответы, которые и теперь могу о уверенностью назвать путевкой в жизнь.
Запомнилось еще, как Николай Алексеевич любил Красную Армию. Привязанность к ней он сохранил до конца своих дней. Шестнадцатилетним пареньком Островский сражался в составе бригады Г. И. Котовского, а затем в 1-й Конной армии, в дивизии легендарного начдива Летунова. Я знал, что Николай Алексеевич не расставался с пистолетом - подарком фронтовых друзей, который всегда находился у него под подушкой. Когда женщины, в том числе мать, Ольга Осиповна, меняли постельное белье, Островский всегда говорил: «Мама, не забудьте под подушкой…» Поначалу я не мог понять, о чем идет речь, но позже, когда Островского перевозили из «Красной Москвы» на Приморскую улицу, случайно увидел оружие. Я нисколько не удивился, так как уже знал боевую судьбу Николая Алексеевича. Напротив, посещая Островского, уже с уважением поглядывал на его подушку, полагая себя причастным к тщательно охраняемой тайне.
В редкие минуты душевного покоя Николай Алексеевич наставлял меня:
- Тебе вот, Борис, не надо мучительно искать место в жизни. Много прекрасных дорог ждет вас, мальчишек, впереди. А если бы мне удалось стать на ноги, я снова вскочил бы в седло. Люблю Красную Армию! Для меня армейский порядок, дисциплина, подчинение воле умного командира, ясность во всем, стремительная атака - прекрасная жизнь! Люблю оружие - саблю, пистолет, карабин. Когда оно под рукой - никакой враг не страшен!…
Помню, как Николай Алексеевич улыбнулся, пошевелил пальцами - это был верный признак его хорошего настроения - и спросил:
- Чувствую, и ты неравнодушен к Красной Армии. Я не ошибся?
Кто же из нас, пацанов, не любил Красную Армию! Мы жили подвигами героев гражданской войны, восхищались ими. На экранах страны в то время шел фильм «Красные дьяволята». Впервые я и мои товарищи, сочинские мальчишки, увидели героев этого чудесного фильма, сидя на полу санаторной столовой, куда пробрались с трудом через колючие заборы, сквозь кордон сторожей. В углу бренчала на пианино тетя Тося, мамина подруга. На весь зал стрекотал кинопроектор, установленный на ящиках. Мы готовы были смотреть любимую картину бесконечно, знали наизусть реплики героев, восторженно откликались на каждую [111] их проделку. Под воздействием этого фильма наши мальчишечьи игры в войну порой перехлестывали грань дозволенного. Уже в ход шли не только деревянные мечи, но и рогатки, заряженные мелко нарубленной проволокой. Но все же это были игры. Настоящее же увлечение армией пришло благодаря знакомству с Островским.
- Молодой человек должен готовить себя к службе в Красной Армии, - рассуждал он, словно делясь мыслями. - Ваши игры - это хорошо, но несерьезно. Игры свойственны детству, а ты уже почти взрослый человек. Посмотри вокруг, послушай радио, разверни любую газету - и, если ты серьезный парень, сразу почувствуешь запах пороха.
Я запомнил эти его слова и еще фразу, которая оказалась вещей:
- Будет война…
Эти слова, сказанные в тишине палаты в то время, как за ее окнами бушевали солнечные краски южного лета, все дышало миром и покоем, поразили меня.
- Ты удивляешься? Напрасно, - повторил он с напором. - Будет война, и не менее жестокая, чем гражданская.
Я не испугался этих слов. Ведь Красная Армия непобедима, она громила всех мыслимых и немыслимых врагов. Меня тревожило одно: лишь бы война не началась раньше, чем я достигну совершеннолетия.
Рассуждения дяди Коли о фашизме и его целях были для меня в то время чем-то далеким и не совсем ясным. Но я уже привык во всем верить ему. Лишь много позже, когда бушевала Великая Отечественная война, невольно возвращался к словам и мыслям Островского о войне с фашизмом, сказанным почти за десять лет до ее начала.
И еще одно запомнилось из того разговора.
- Сильная Красная Армия - заслон не только внешним, но и внутренним врагам, - уверенно сказал Николай Алексеевич, как бы подводя итог своим размышлениям. А я при словах «внутренние враги» почему-то вспомнил папу и дедушку. Многие их тогда называли «врагами». Горячая волна ударила мне в голову. С внешними врагами все было ясно. А внутренние? Кто они?
- Антисоветские банды, кулацкие восстания, - уверенно уточнил Николай Алексеевич, - все, кто хочет подорвать Советскую власть. Пришлось и мне побегать за бандитами по украинским степям…
Как уж вышло, не знаю, но я с обидой и злостью выкрикнул тогда: [112]
- Но мой папа и дедушка никогда не были врагами Советской власти! Папа воевал на фронте против белых, а дедушка и мухи не обидел. Какие они враги? А их арестовали…
Моя горячая сбивчивая речь, не к месту сказанные слова заметно озадачили Островского. Он молча выслушал мою мальчишечью исповедь, перемешанную со слезами и выкриками, и, когда я кончил, захлебнувшись длинным и беспорядочным монологом, некоторое время продолжал молчать. Наконец произнес:
- Расскажи-ка, малец, подробнее.
Я рассказал. Все было свежо в моей памяти: как дедушка стоял со своей виноватой улыбкой у стола, за которым восседал председатель Пальчиков и писал приговор нашей семье, тюрьма, в которую заточили отца, мамины слезы, настороженные взгляды соседей. Никому и никогда я не рассказывал о наших бедах. Размышляя о событиях в Веселом и Волковке, я неизменно приходил к мысли, что чего-то недопонимаю, что взрослые лучше меня знают ту единственную правду, до которой я еще не дорос…
А беды в нашей семье начались с ареста отца. Для меня отец был человеком необыкновенным. Особенно я гордился его военными заслугами. Когда, бывало, на киноэкране мелькали кадры гражданской войны, в первых рядах атакующей конницы, у лафета артиллерийского орудия, в рукопашных схватках с белыми я неизменно видел воображаемую фигуру отца, и это наполняло меня гордостью. Я знал, что отец был большевиком, комиссаром красного бронепоезда, отбитого у банды атамана Григорьева, был участником трагического Ледового похода 11-й армии под командованием Ивана Федько, партизанил в горах Кавказа. В облике отца я находил нечто романтичное. Он был высокий, складный, смуглый, с короткими прямыми усиками и светлыми пристальными глазами. Все это весьма соответствовало манере быстро и энергично двигаться, открыто и честно судить о людях и событиях, иметь свой взгляд на вещи.