Романтическая натура отца в моих глазах особенно сильно выигрывала оттого, что я хорошо знал историю его женитьбы. Невеста - моя мама - была похищена отцом из родительского дома глубокой ночью с помощью отряда красных конников в стиле старых кавказских традиций. Впрочем, невеста сама выскочила из окна с узлом в руках навстречу нетерпеливым похитителям.
Отец старался воспитывать меня по принципу «в здоровом [113] теле здоровый дух», что довольно часто приводило к конфликтам с матерью, моим тщедушным организмом, с одной стороны, и деятельной натурой отца - с другой. Увлечениями отца были рыбалка, рисование и сочинение стихов, причем последнее оказалось роковой страстью. Поскольку он получил образование всего лишь в объеме четырех классов, стихи его, наполненные революционным горением, отличались наивностью и полным пренебрежением законами грамматики, а служебная карьера в 1928 году не продвинулась дальше должности заведующего избой-читальней, совмещенной с обязанностями секретаря партячейки в захудалом горном селе Волковка, близ Дагомыса. Здесь-то и произошли события, приведшие отца к аресту, исключению из партии, а нашу семью - к нескончаемой череде бед и лишений. Дело в том, что отец со свойственной ему открытостью и энергией решительно и, как оказалось впоследствии, бездумно воспротивился тогдашним методам сельхоззаготовок и коллективизации. Он часто повторял с горячностью и гневом: «Моя революционная честность не позволяет грабить народ, за который я кровь проливал!» Вещественным доказательством его «антипартийного» поведения оказались найденные при обыске стихи - целая поэма, в которой отец горячо и непреклонно осуждал тогдашние методы коллективизации, ссылаясь на Ленина и горячо любимого командарма Ивана Федько.
Совершенно особое место в нашей семье занимал дедушка Игнат Иванович Вербицкий. Это был по-своему знаменитый человек не только в селе Веселом, где мы жили после ареста отца, но и по всему побережью. Знаменит он был многими талантами, но прежде всего необыкновенным умением мастерить из ценных пород деревьев. Стены нашего дома, который дедушка построил на берегу пограничной с Грузией реки Псоу, всегда были увешаны гитарами, мандолинами, домрами, балалайками, сделанными дедушкой. В углу стояли великолепные наборные трости из красного дерева и самшита, а на полках рядком теснились главные предметы, принесшие деду известность, - медицинские стетоскопы из того же самшитового дерева, обладающие, как говорили, прекрасными акустическими свойствами. Эти изящные, блещущие лаком трубочки с некоторых пор стали причиной настоящего паломничества в наш дом врачей, практикующих в городах и поселках от Сочи до Сухуми.
Но деда съедала еще одна страсть - любовь к садоводству. Не диво, что в Веселом под южным солнцем хорошо росли сады у каждого дома. Но дедушкин сад никого не [114] оставлял равнодушным. Он выглядел как настоящее произведение искусства. Все деревья были рассажены в строгом, лишь одному деду известном порядке и представляли собой весьма привлекательный красочный ансамбль вечно цветущих и плодоносящих растений. Наиболее ценные породы, вывезенные дедом из сочинского собрания ботаника Худякова, были огорожены низким штакетником. По саду вились песчаные дорожки, канавки.
До сих пор помню торжественные минуты в доме, когда дедушка тщательно мыл руки, приводил в порядок торчащую ежиком прическу, надевал расшитую цветами белую косоворотку и усаживался в углу большой комнаты. Вся семья находилась тут же. Дедушка осторожно брал в руки новый инструмент, несколько раз проводил пальцами по струнам и начинал петь. Нежно и звучно перекатывались по дому чистейшие аккорды, лился негромкий голос, и все мы замирали, боясь нарушить слитную гармонию звуков, рожденных дедушкиным искусством. Для меня это были незабываемые минуты. Во мне поднималось незнакомое, яркое, тревожное чувство от соприкосновения с прекрасным. Я убегал в сад к излюбленному месту у пруда, садился в тень широколистного инжира и уносился мечтами за леса и темно-лиловые склоны далеких гор, туда, где, по моему мнению, лежала чудесная загадочная страна, имени которой я не знал…
Первая волна коллективизации и раскулачивания, прокатившаяся по южному Черноморью, почти не коснулась Веселого. Но вторая, в 1931 году, пронеслась как смерч, натворив немало бед. Село волновалось, из Адлера приехал уполномоченный - хмурый мужик в кожаной фуражке. На слова председателя колхоза Пальчикова о том, что в Веселом нет кулаков, уполномоченный со злой иронией ответствовал: «У всех есть, а у вас нет? Ты, товарищ Пальчиков, хоть и бывший красный командир, но мыслишь неправильно, у тебя явно притупилось революционное чутье. Кто в селе самый справный хозяин?» Пальчиков, рассказывают, разводил руками. «А Вербицкий? - давил уполномоченный. - Он же деньги лопатой гребет, живет как барин». «Но это же другое дело, он не эксплуатирует чужого труда», - не сдавался Пальчиков. Но судьба дедушки была решена. На колхозном собрании при молчаливом согласии испуганных односельчан порешили: Вербицкого раскулачить, поскольку, как сказал уполномоченный, он живет богато и, кроме того, есть план - в каждом селе раскулачить не менее двух хозяев. [115]
Разорили дедушкино гнездо в одночасье. Забрали дом, корову, свинью с поросятами, все дедушкины поделки. Нас выгнали на улицу. «Вражье гнездо - под корень», - сказал уполномоченный, который знал об истории с отцом. За какой-то месяц оскудели дом, подворье, чудесный сад, в котором стали пасти скотину. Кто-то изломал ветви самых редких деревьев - персика, инжира, ореха. А дедушку сослали в Котлас, где он и погиб на лесозаготовках.
Я не совсем разбирался, что больше угнетало меня в эти дни - арест отца или ссылка дедушки. Оба события как мрачная туча навалились на нашу семью и поставили ее перед тяжкой перспективой неустроенности, нищеты и голода. В моем сознании все это казалось странным, непонятным и в высшей степени несправедливым.
Мы перебрались в Сочи, заняли сырой угол в доме на Батарейке. На счастье, в то время еще не наступил пик репрессий, и в нашей судьбе проявили участие друзья отца, по счастливой случайности оказавшиеся в Сочи. Ценой неимоверных усилий маме удалось поколебать обвинения против отца. Его оправдали по суду. Мы ликовали. Но годы, безвинно проведенные за решеткой, как говорил отец, «надломили хребет». Он до конца жизни так и не смог оправиться от жестокого и несправедливого удара судьбы…
Помню, как рассудил нашу семейную трагедию Николай Алексеевич Островский:
- Если скажу, что с твоим отцом и дедушкой произошла ошибка, то покривлю душой. Хотя, конечно, в таком огромном деле, как коллективизация, без ошибок не обойтись. Я верю вам. Думаю, твой отец и дедушка перед Советской властью не виновны…
Эти слова для меня были как удар грома среди ясного неба. Все мгновенно переменилось в моем представлении о добре и зле, все как бы встало на свои места. А Николай Алексеевич, словно рассуждая с собой, продолжал говорить о сложностях времени:
- Кто-то сильно извращает партийную линию в деревне. Немудрено. Сильно здесь отдает троцкизмом. Ну, да ты вряд ли поймешь, мал еще. Но вот что должен понять и запомнить на всю жизнь: при любой политике, при самых крутых поворотах истории справедливость к людям - это все!
За давностью лет я, возможно, нарушаю точность слов, сказанных Николаем Алексеевичем, но мысль его была именно такой. Слишком острый и близкий моему сердцу получился тогда разговор, забыть его невозможно… [116]
Лидер
Однажды утром 25 декабря 1944 года мы приземлились на аэродроме Шаталово, чтобы лидировать к фронту группу штурмовиков Ил-2. Печальные следы недавней бомбежки еще угадывались повсюду, и Лайков рулил осторожно, боясь напороться на осколки разбросанного по летному полю металла. У кромки поля стоял сильно накренившийся штурмовик с оторванным килем, рядом на взлетной полосе копошились солдаты, засыпая воронки, а чуть в стороне тягач тащил к разрушенным ангарам обуглившиеся остатки сгоревшего бомбардировщика. Неподалеку взору представлялась и совсем странная картина: несколько впереди других машин лежал на фюзеляже совершенно исправный по виду «Бостон». Его словно кто-то осторожно уложил на землю, чтобы через некоторое время вновь поставить на железные ноги.