- Тихо! Чего радоваться? Грабежом занимаемся, чужую машину раздеваем.
Ему возразили:
- Во-первых, не чужую, а родной 327-й дивизии, а во-вторых, самолет весь в дырках, его до винтика разбирать надо, так что колесо - пустяк!
Себя- то мы убедили, а вот как комендант к нашей инициативе отнесется, трудно было сказать. Но и здесь разум и логика взяли верх. Поначалу Сапунов, конечно, распалился:
- Вы что, с ума посходили?! Кто позволил? Что я следователю скажу?
- Дался вам этот следователь! Ему-то какое дело до колеса с аварийной машины, которую неизвестно, восстановят ли до конца войны? А потом, товарищ подполковник, стоит ли вам почти целый полк кормить, ожидая колесо для нашей машины. Не меньше ведь недели пройдет, а может, и больше.
Последний довод сразил коменданта.
- Ну, друзья-авантюристы, под вашу личную ответственность! - нашел он давно оправданный ход. - Я не разрешал. А яму зарыть, землю разровнять.
Штурмовики, которые должны прилететь в одиннадцать часов, пока молчали. Стрелок-радист Снегов сидел у радиостанции в самолете, прослушивая волну взаимодействия. Шло время. Мы пристроились на моторных чехлах под крылом «Бостона». Вверху над нами еще сильнее разлилась голубизна зимнего погожего неба, подернутого высокими перистыми облаками. У меня какое-то особое чувство к этим облакам. Они делают небо и выше и просторней. Своими тонкими нитями, едва заметными полосками и гребешками перистые облака создают необыкновенно глубокую загадочную перспективу. Глядя на них, особенно остро ощущаешь бесконечность и необъятную ширь небосвода, который с неизъяснимой силой влечет к себе, будоражит воображение, повергает в сладкую задумчивость. У меня всегда было желание [121] достигнуть перистых облаков, а когда это случалось, я видел тонкий невесомый слой туманных струй, быстро несущихся навстречу, и возникало ощущение волшебных и необыкновенно легких, как тюль, занавесей, открывающих путь в темное холодное небо, куда лететь уже не хотелось. Лайков вдруг вспомнил:
- Позывной в Бобриках не забыл?
- Позывной и волна записаны. Наши данные танкисты знают.
Речь шла о радиостанции танкового корпуса, данные которой перед вылетом в Шаталово нам дали штурман Белонучкин и начальник связи для переговоров на случай ухудшения погоды.
- Что-то тихо на аэродроме. Ты не находишь?
- Нахожу. Более того, посмотри налево, метеобогиня топает. Торопится, чую, неспроста.
К самолету подошла девушка-метеоролог. Как она была хороша! Румянец от бодрого морозца, свежесть и какая-то воздушная легкость так и струились от этого миловидного создания. Волнистые локоны, подобранные под шапку, открывали ее нежную шею, и мне невольно подумалось: каким образом это создание умудряется цвести среди мрачных развалин, неустроенности разрушенного аэродрома, когда под бомбами приходится месить грязь задубевшими солдатскими кирзачами, жевать отвратную пшенку-концентрат, переносить все тяготы и лишения войны наравне с мужчинами?…
Девушка- метеоролог скользнула взглядом по нашим заинтересованно-скептическим лицам и обратилась к Лайкову:
- Товарищ старший лейтенант, штормовое предупреждение. С запада идет глубокий циклон. Вага вылет откладывается до особого распоряжения. Вот «кольцовка».
- Кто приказал? - рявкнул Лайков, которого словно пружиной подбросило.
- Подполковник Сапунов. Распишитесь.
Великолепные глаза метеобогини остановились в ожидании на лице нашего командира.
- Девушка, какой циклон? Посмотрите, вокруг прекрасная погода, - затянул я обычную штурманскую волынку.
Но прелестные глаза даже не скосились в мою сторону.
- Здесь прекрасная, а в районе Припяти низкая облачность, снегопад и фронтальный туман. - Ее нисколько не тронул мой доброжелательный тон и поза завзятого кавалера. [122]
Именно в этот момент наша жизнь начала делать крутой непредсказуемый поворот. Он начался с гулкого топота радиста Снегова в дюралевой утробе нашего бомбардировщика. Наконец радист вывалился на снег и заорал так, что прекрасный метеоролог шагнула в сторону:
- Товарищ командир! Штурмовики на подходе, садиться здесь не будут. Просят вас на связь.
Мы бросились к радиостанции. В наушниках торопливо и напряженно бился голос ведущего группы штурмовиков:
- «Факир-девяносто два», я - «Малина-десять». Как меня слышишь? Садиться не буду. Пройду над точкой. Взлетай! Встретимся в воздухе. Как понял? Я - «Малина-десять»…
«А как же плохая погода, атмосферный фронт, запрет Сапунова?» - лихорадочно думал я, вглядываясь в самолетный передатчик, словно это был ведущий штурмовиков. Но Лайков оказался расторопнее меня, он уже принимал решение:
- Вас понял, «Малина-десять»! Когда будете над точкой? Я - «Факир-девяносто два». Прием.
Пауза, шипение, треск радио в наушниках, затем быстрая скороговорка штурмовика:
- Минут через пятнадцать. Взлетай, бомбер, взлетай, друг! Какой у тебя номер на борту?
- Сто три, мой номер сто три. Как понял, «Малина»?
- Понял тебя, дорогой. Сто три. Взлетай…
Даже самый лаконичный радиообмен может о многом рассказать. Штурмовик в силу каких-то неизвестных нам обстоятельств взял на себя инициативу, принял неожиданное решение и отчаянно призывал нас последовать его примеру. В его решении явно недоставало важнейшего звена - лидера. Отсюда взволнованный, чуть ли не умоляющий голос, не предусмотренное правилами радиообмена слово «друг», несколько раз повторенная просьба: «Взлетай, взлетай…»
«Ну, что будем делать? Взлетать запретил Сапунов, но бросить штурмовиков на съедение циклона - преступление, пропадут ребята. Что делать, штурман?» Все эти вопросы я в одно мгновение прочел в серых настороженных глазах командира. Но ответить не успел. У самолета остановился аэродромный грузовик - персональная машина Сапунова.
- Дусманов, запускай! - успел крикнуть Лайков механику и шагнул к машине.
Комендант вышел из кабины и, сощурившись, оглядел наши растерянные лица. [123]
- Я слышал ваш разговор с «Малиной». Штурмовикам посоветовал садиться. Не послушали. На фронт, видите ли, спешат. Их дело. Я за них не отвечаю. Вам же взлет запрещаю из-за погоды.
Мы молчали.
- Я не хочу из-за вас садиться в тюрьму. Понятно? - повысил голос Сапунов. Куда делся его спокойный, взвешенный тон. Перед нами стоял вконец издерганный делами и бессонницей человек.
В это время начал вращаться винт правого мотора. Из его патрубков пыхнул голубой дымок, и лопасти винта вдруг исчезли, превратившись в сверкающий диск. Хорошо запускается «Райт-циклон»! Сапунов в недоумении и гневе глянул вверх на равнодушное лицо Дусманова. Затем он махнул перчатками Лайкову, и они скрылись за бортами грузовика.
Уже устроившись в кабине, пристегнув парашют, ларингофоны, разложив карту и включив радиосвязь, я увидел через плекс, как комендант, прильнув к уху Лайкова, что-то говорил ему, а Лайков в ответ кивал головой и водил пальцем по карте. Вот они пожали друг другу руки, Лайков защелкнул планшет с картой и, улыбаясь, покачивая головой, быстро зашагал к самолету. Уже в воздухе на мой вопрос он загадочно буркнул:
- Сапунов летчик, а не заскорузлый бюрократ. Запиши новые данные радиостанции в Барановичах. Нам повезло. Он быстро сообразил, что отвечает лишь за нас, а мы летаем по приборам и плохая погода нам по плечу.
Лайков говорил о нашем везении, словно мы уже миновали все опасности полета, а не шли им навстречу. Но мы находились в воздухе - назад возврата не было. Что толку рассуждать о прошедшем? Теперь надо работать.
…Как и положено штурману, я первым увидел штурмовиков. Впереди и несколько правее неслись почти над самой кромкой леса три ряда узких темных черточек. В душе честолюбиво порадовался точности своих расчетов.