- Еще кого вызывают? - спросил Лайков.
- Точно не знаю, но, кажется, экипажи Зубова и Уварова.
В штабе полка волнами наплывал табачный дым, шумел телетайпный аппарат. Заложив руки за спину, между столами прохаживался подполковник Карпенко. У телефонных аппаратов, как-то с опаской поглядывая на командира полка, примостился начальник связи. Во всем чувствовалась напряженность.
Выслушав доклад Лайкова, Карпенко некоторое время оценивающе разглядывал наши фигуры, потом подошел почти вплотную и заговорил, заметно сдерживая волнение: [136]
- Завтра с рассветом надо ударить по укрепленному пункту противника Воеводицы. Шестаков, - без всякого перехода обратился он к начальнику штаба, - а ну покажи!…
Начштаба обвел карандашом на крупномасштабной карте высоту, небольшой населенный пункт, и по штурманской привычке я сразу же оценил благоприятные условия для поиска цели. Укрепленный пункт находился в 25 километрах от линии фронта. Небольшая река, приток Нарева, делала здесь крутой поворот на юго-восток. Севернее цели, в лесу, находился железнодорожный разъезд.
- Взять на борт, - продолжал Карпенко, - две ФАБ-250 и шесть «соток». Укреппункт уничтожить. Задача понятна?
- Так точно, товарищ командир! - ответили мы почти одновременно, и Карпенко удивленно вскинул на нас глаза.
- Ничего вам пока не понятно! - заявил он. - Слушайте дальше. Высота бомбометания - по обстановке. Прикрытия истребителей, ясно, не будет. После выполнения задания - посадка… - Тут командир полка остановился, швырнул на карту карандаш и снова зашагал по комнате. - Лайков, где и как будешь садиться после выполнения задания?
- Если свой аэродром будет закрыт туманом, то на запасном.
- А если и запасной закрыт?
Лайков молчал.
- А говоришь - понятно… Комиссар, разъясни, - обратился он к Кисляку. - Посыльный, инженера по вооружению ко мне! И штурмана…
Из неторопливой и спокойной, как всегда, речи замполита, изредка прерываемой телефонными звонками, беготней посыльных, басовитым гудением инженера по вооружению и репликами штурмана полка, нам окончательна стал ясен замысел командования. Ждать улучшения погоды больше нельзя. Идет наступление Красной Армии, но оно значительно усложняется из-за отсутствия поддержки авиации. Авиация же не может действовать крупными силами, поскольку не позволяет погода. Словом, командование 4-й воздушной армии приняло решение выделить от каждого полка по три лучших экипажа и направить их в любых условиях погоды на уничтожение наиболее важных целей в интересах наступления ударной группировки фронта.
Карпенко нервничал оттого, что знал: ставить задачи в такой обстановке все равно что посылать экипажи на верную [137] гибель. Атаковать цель придется с малой высоты или на бреющем полете, что намного увеличивает шансы быть сбитым прямо над целью: бомбардировщик над землей - очень крупная и заманчивая мишень.
Но главное в другом. Взлетать в тумане для опытного экипажа - еще куда ни шло, но как сесть? При существующих средствах обеспечения посадки это просто невозможно. Выход оставался один: при полной выработке горючего и закрытых туманом аэродромах самолет придется покидать с парашютами. А значит, погибнут новенькие, купленные на золото, боевые машины. Вполне вероятно, что погибнут и люди…
Я сейчас спрашиваю себя: о чем тогда, на фронте, думалось нам, какие чувства волновали моих товарищей в критические минуты фронтовой работы? Боялся ли я роковых для жизни приказов? Или, может быть, бравировал смертью, играл с нею от отчаяния или ради озорства - по принципу «была не была»? Нет, думать об опасности приходилось каждодневно, поскольку каждый шаг на фронте связан с риском для жизни. Но превыше всего был воинский долг. Мы просто работали, делали опасную, тяжелую, но необходимую работу, без которой жизнь фронтовика становилась бессмысленной. Сомневаться в целесообразности порученного тебе дела или надеяться на то, что кто-то другой его выполнит, не приходилось. Все одинаково выполняли боевую работу, и твою задачу мог выполнить только ты один.
Поэтому майор Кисляк мог бы и не тратить слов, разъясняя нам обстановку. В конце войны каждый ее участник знал свою задачу - впереди Германия и… Победа! Была ли сейчас целесообразность риска? Конечно, поскольку там, на передовой, не получая поддержки с воздуха, гибли тысячи солдат…
- Оружейники поставят взрыватели на максимальное замедление, - продолжал наставлять нас Карпенко. - Так что от взрывной волны, думаю, не пострадаете. После бомбометания… Лайков, я к тебе обращаюсь! Пройдете на запад еще километров сто, посмотрите погоду. За вами пойдет разведчик погоды Чернецкий.
Карпенко помедлил немного и уже другим тоном, в котором звучала совсем несвойственная ему торжественность, сказал:
- Полк будет ждать результатов вашей работы с большим нетерпением, товарищи…
Розовое лицо Лайкова, его светлые глаза в этот момент [138] выражали высшую степень серьезности и внимания. Но я знал, что мысли его были уже не здесь, в накуренной комнате, а возле самолета и даже - в полете. Он уже летел, он весь находился во власти борьбы. Ему хотелось как можно скорее, начать это трудное и опасное дело, схватиться о туманом, облаками, непогодой и, наконец, с врагом. Ведь теперь на него смотрит весь полк! А это немалая ответственность и большая честь.
Выждав паузу в речи командира, он вдруг четко отрапортовал:
- Разрешите выполнять, товарищ командир! Карпенко махнул рукой и отвернулся к окну:
- Не забегай вперед, Лайков. Скажу еще, что неволить не приказано. Дело добровольное, поскольку выходит за пределы инструкций. Так что официально должен спросить: согласны ли?…
Лайков посмотрел на меня. Мне показалось странной постановка вопроса. Тогда я еще не знал, что иной раз можно выбирать между приказом и согласием его выполнять.
- Согласны! - Мы сказали это слово почти одновременно.
Карпенко буркнул:
- Спасибо. - Направился к двери и уже на пороге, обернувшись, произнес слова, которые, вероятно, мучили его все эти часы: - Выбрал вас, потому что знаю - летаете в сложняке.
Он хлопнул дверью так, что мигнула потолочная лампочка. Подполковник Карпенко был боевым летчиком в самом высоком смысле этого слова. Посылать других почти на верную смерть, а самому оставаться на земле становилось выше его сил, но мы-то знали: комдив запрещал ему подобные вылеты.
…Взлетная полоса, исчерченная следами колес, словно упиралась в белую стену. Четыре прожектора, установленные по обе стороны бетонки в качестве направляющих огней, светились размытыми белыми пятнами, и метров через сто полоса растворялась в тумане, как в воде.
Обычно Лайков не задавал экипажу вопросов о готовности к взлету. Это были лишние слова - каждый должен сделать все необходимое еще на стоянке, перед выруливанием. Не успел - предупреди.
Но тогда он изменил правилу. Удерживая машину тормозами, в то время как она сотрясалась от рева двигателей, наш командир крикнул: [139]
- Экипаж готов?
- Штурман готов! Радист готов! Стрелок готов! - ответили мы почти одновременно.
- Ну тогда пошли, ребятки! - Голос Лайкова дрожал и прерывался от вибрации. В тот же миг он отпустил тормоза, и машина рванулась вперед, разрывая туманную стену.
Никогда Лайков не взлетал так спокойно и легко. Вот он поднял носовое колесо. Вот машина вздрогнула от легкого удара складывающихся шасси. Вот она просела - Лайков убрал закрылки.
Вверху над нами стало быстро светлеть и вдруг в глаза ударил яркий солнечный свет! Толщина тумана оказалась ничтожной, всего около тысячи метров, и наш «Бостон» словно вырвался на простор, оставив под собой промозглую яму аэродрома.
- Эх, красота! - воскликнул Лайков, удивив нас чересчур бодрым настроением. - Живем, ребятки! Боря, курс. Радист, сообщи на землю: пробил облака, высота полторы тысячи. Иду на цель.
Владислав прежде не отличался в воздухе чрезмерной веселостью. На всякую шутку, остроту он только молча растягивал в улыбке губы. Анекдотов не рассказывал, хотя послушать был не против. А вообще-то в полете он чаще молчал, весь отдаваясь пилотированию. Молча и быстро, с отменной точностью выполнял команды штурмана.