В тот раз для кого-то могла показаться странной веселость летчика, но я-то понимал его прекрасно. Экипажу предстояло выполнить чрезвычайно сложный полет, может быть, последний в жизни… Пробив облака, мы как бы начисто оборвали нити, связывающие нас с землей. Но вечно в полете не будешь. Земля вновь примет нас, и произойдет его очень скоро. Только будем ли мы ходить по ее тверди, как ходили всегда?… На работу, на то, чтобы все закончилось благополучно, и настраивал нас лейтенант Лайков. Во многом судьба задания и наша жизнь зависели теперь и от его искусства, и от бодрого настроения.
Ползущий по кабине луч солнца на мгновение выхватил маленькую наклейку на командном приборе фотоустановки - портрет Николая Островского. Невольно припомнились слова Лайкова:
- Представляешь, какой романтикой веет от полета на боевой машине…
Что и говорить, суровая романтика выдалась нашему экипажу. Но другой не надо… [140]
Примерно за 30 километров до цели мы начали пробивать облака вниз. Вновь исчезло солнце, сырая мгла окутала самолет, стало не видно даже консолей крыльев. Глаза забегали по приборам: курс, время, высота… курс, время, высота…
Мне, штурману, в облаках не по себе - скорее бы увидеть землю! Но Лайков осторожен, ведь здесь не район аэродрома, известный до кустика и бугорка. Внизу, куда осторожно крадется наш самолет, - враг…
Стрелка высотомера отсчитывает оставшиеся метры до земли - 500, 400, 300… Невольно подбираю под себя ноги, словно боясь врезаться в землю, до которой рукой подать. Наконец самолет прошел сквозь облака - все, вот она, земля! Высота 250 метров. Клочья тумана несутся навстречу моей кабине с устрашающей скоростью. Надо быстрее определить свое место. Издалека стремительно приближается скрытый густым кустарником крутой изгиб Нарева. Ну и удача!
Черная вода мелькнула под крылом, исчезла. Но мне достаточно было этого мгновения, чтобы убедиться: в расчетную точку мы вышли правильно. Первая победа экипажа! Теперь надо найти разъезд - от него до цели четыре километра. Доворачиваю самолет на расчетный курс, и тут же открываются бомболюки. Бешеный гул ветра заполняет самолет. Прибор отрабатывает угол прицеливания. Никогда не бросал бомбы с таким углом! Малые высоты - стихия штурмовиков, а мы бомбардировщики. Наши прицелы мало приспособлены к полетам по макушкам деревьев. Попаду ли?…
Лайков молчит, как всегда точно выдерживая режим боевого курса. С этой сложной задачей он справляется блестяще. Хоть и мала высота, самолет летит как по струнке, не рыскает, не скользит, не кренится. Еще раз убеждаюсь, какой отличный пилот мой командир.
Разъезд! Хочется заорать от радости, потому что все так удачно совпадает. По привычке все видеть внизу, успеваю заметить на путях разбитый эшелон, черное дымящееся пятно вместо паровоза, солдат, автомашины, танки, разбросанные но земле бочки, ящики. Увидев самолет с красными звездами, немцы бросаются в стороны от вагонов - соображают!…
Приближение цели я угадал по многим признакам. Высота, на которой был опорный пункт, дымилась, как вулкан. Сквозь дым молниями сверкали вспышки. Это были [141] разрывы снарядов и мин. А длинные языки - от артиллерийских выстрелов.
«Бить по выстрелам! - приказываю себе. - Это ведут огонь батареи противника…»
Палец лег на кнопку сброса. Приникаю к прицелу и вдруг… все исчезло, ничего не видно. Тут же, как сдавленный крик, голос Лайкова:
- Не бросай! Облака…
Плотное облако поднявшегося тумана закрыло цель как раз в тот момент, когда должны были сорваться вниз бомбы.
Вот оно, невезенье! Как же все хорошо было минуту назад…
- Делаем второй заход! - кричу Лайкову. - Крен тридцать градусов, разворот левый!
За спиной разом застучали крупнокалиберные пулеметы Снегова и Яковлева - бьют по высоте. Молодцы ребята! Не ждут команды.
Знаю, как трудно Лайкову вести тяжелую машину у самой земли, то и дело попадая в облака, но он выполняет маневр безукоризненно. А немцы словно опомнились. Теперь уже со всех сторон к самолету тянутся пулеметные и пушечные трассы. Серия снарядов прошивает туманную пелену рядом с кабиной, с треском разрывается немного выше самолета. Это бьет наш главный враг - скорострельная зенитная пушка «эрликон».
Вновь проходим над разъездом. Хорошо видно, как немцы бьют по самолету из винтовок и автоматов, лежа на спине. Стреляют все. Даже танк, задрав пушку, успевает ударить трассирующим снарядом. Наш бомбардировщик, несущийся над землей, - слишком заманчивая цель, чтобы в него не выстрелить. Вот светящиеся шары зенитных снарядов несутся прямо в лоб моей кабины. Спиной чувствую, как некоторые из них с визгом и скрежетом пропарывают обшивку. Но машина лишь вздрагивает от ударов и продолжает нестись к цели. Двигатели работают исправно.
Высота 300 метров. Туман как будто приподнялся. Сквозь дым хорошо вижу точку на высоте, по которой надо ударить. Видимо, это центральный дот, горбом возвышающийся на склоне. Удивительное для штурмана дело - видеть цель не под собой, а почти на уровне горизонта.
Вот он - и миг штурманской удачи!
Резко нажимаю пальцем на кнопку сбрасывания бомб. Самолет вздрагивает, чуть подпрыгивает вверх, освободившись от груза. А через несколько секунд нас нагоняет тяжелый, [142] продолжительный, как обвал, грохот. Машину словно кто-то сильно подтолкнул сзади.
- Ура-а-а! - неистово закричали Снегов и Яковлев. - Была высота - нет высоты. Попадание точное! Кругом огонь - жуть!…
Но я не успеваю порадоваться вместе с товарищами. В момент взрыва бомб снаряд «эрликона» вдребезги разносит остекление моей кабины. Дождем сыплются осколки плексигласа, повсюду в кабине сверкают белые искры. В нос ударил до тошноты знакомый запах тротила.
Однако самолет летит, я, кажется, цел.
- Что у тебя? - с тревогой спрашивает Лайков.
Объясняю обстановку. Стараюсь отвечать спокойно, но едва сдерживаю дрожь в голосе. Непросто даются несколько минут один на один со смертью.
- Сквозняк немцы устроили в кабине…
- Потерпи. Главное сделали! Отлично ударил по цели. Молодец!
- Давай домой, у меня морозильник.
- Есть, домой! - радуется Лайков. Но до дома добраться - все равно что вечность перешагнуть.
И все же в тот день нам необычайно везло. Едва мы дробили облака вверх, как увидели на десятки километров к востоку свободную от тумана землю. Мощный антициклон, словно гигантской метлой, начисто сгреб весь облачный слой.
- Я - «Факир-девяносто», - это голос разведчика погоды Чернецкого. - Погода отличная! Облачность два-три балла. Кое-какая рвань в низинах у Нарева. Я - «Факир-девяносто». Прием.
- Здорово, Аркаша! С солнышком тебя! - не удержался Лайков.
- И тебя тоже…
Мы вернулись на аэродром с отказавшим правым двигателем и перебитой гидросистемой. Только великолепное мастерство Лайкова спасло нам жизнь при посадке. Механики насчитали в самолете 41 пробоину.
Старшина Мельчаков ходил вокруг машины, мял в руках ветошь и повторял:
- Что натворили с самолетом чертовы фрицы… Что натворили…
Потом удивленно смотрел на меня и покачивал головой:
- Как же вы в живых остались, товарищ младший лейтенант?
Я пожимал плечами. Действительно, как мы остались в [143] живых? Наш «Бостон», еще горячий от недавней борьбы в воздухе, покрытый копотью, потеками гидросмеси и масла, не взорвался от ударов зенитных снарядов, не загорелся, не отказал в воздухе и донес нас невредимыми до аэродрома.
На моторных чехлах сидел Лайков. Казалось, силы совсем оставили этого крепкого парня. Он держал в руках шлемофон и тупо смотрел на сапоги стоявшего перед ним Семена Когана, заместителя начальника оперативного отдела.
- Карпенко прислал. Узнай, говорит, главное. Экипаж не трогай, пусть отдыхают.
- Главное? - помог я Лайкову. - Пиши, Сеня: задание выполнили, в самолете сорок одна дырка, правый мотор заклинило, кабина штурмана разбита осколками «эрликона». Экипаж готов к выполнению заданий.