- А немцы?
- Про немцев, Сеня, потом узнаем. Тогда пехота очистит тот район. Истребителей в воздухе не было. Погода отличная.
Семен опустил блокнот, округлил глаза, зашептал:
- На ордена тянете. Пехота вашим ударом довольна. Оттуда, - Семен ткнул карандашом вверх, - звонили…
Полк готовился к боевому вылету. Мы же сидели в столовой, с трудом проталкивая куски в сухое горло. Волнение все еще не улеглось. Лайков допил чай, нахлобучил на голову шлемофон:
- Пойду узнаю, что к чему. Не возражаете?
Мы не возражали, потому что знали своего командира: пошел проситься в полет.
- И то верно, - глубокомысленно рассудил Снегов, - за один вылет как-то неудобно награды получать.
Командир полка дал нам другую машину, сняв с нее молодой экипаж, - и вот мы снова в воздухе.
Погода отличная, воздух чист. Только на западе у земли стоит плотная серая мгла, стелются дымы пожаров, сквозь дым молниями сверкают разрывы снарядов. Идет ожесточенное сражение, фронт наступает.
Через остекление кабины мне хорошо видна работа штурмовиков, атакующих цели на передовой. А вот истребители, прикрывающие «горбатых». Над ними видны многочисленные разрывы зенитных снарядов, создающие как бы слой искусственных облаков. Всего несколько часов назад где-то здесь, прижатые облачностью, мы носились у самой земли в поисках Воеводиц. [144]
Удивительное дело - уже давно перелетели линию фронта, но нас не атакуют вражеские истребители. Прикрытие - шестерка «аэрокобр» с красными звездами - спокойно висит над строем бомбардировщиков, придавая нам больше уверенности.
На несколько секунд переключаю тумблер радиостанции на «прием», и тут же в наушники врывается неистовый шум воздушного боя. Кто-то на высокой ноте подает команду занять эшелон. Перекрывая друг друга, раздаются голоса:
- Командир! «Фоккер» слева!…
- Вася, прикрой! Вася, прикрой!… Атакую!
- «Горбатые» уходят. Всем из боя…
- Сто первый, горишь! Леша, Леша, горишь!…
Жарко и трудно в воздухе.
Сегодня приказано бомбить по ведущему. Но на земле перед вылетом штурман эскадрильи капитан Монахов сказал:
- У тебя на борту ФАБ-250, у остальных «сотки». Постарайся уложить свои так, чтобы зря землю не пахать и чтоб снимки хорошо выглядели.
Это значит, что я должен быть готовым ударить по цели самостоятельно и сфотографировать результаты. У меня на этот случай все готово.
Мучительны минуты на подходе к цели в ожидании первого залпа зениток. Первый у немцев - самый точный.
Чувствую, как нарастает напряжение. Все чаще Лайков меняет режим работы двигателей, чтобы удержаться в строю. Соседние самолеты в постоянном движении: вниз, вверх, доворот влево, доворот вправо. Левое звено, не удержавшись в строю, на несколько секунд ушло вниз. Теперь оно потихоньку поднимается вверх, как бы «вспухает», вновь занимая свое место.
В этот момент впереди, слева, вверху - одновременно - беззвучными черными клубами вспыхивают десятки зенитных разрывов. Первый залп! Наш самолет подбрасывает вверх. Вижу, как у ведущего самолета дернулся нос и исчез зеркальный носок прицела, торчавший из люка штурмана.
Едва я с радостью подумал: «Мимо!», как резкий тяжелый удар встряхнул машину. Раздался звон, металлический скрежет, вновь, как утром, посыпались осколки плексигласа, мгновенно забило нос вонью тротила. Мимо пролетел запасной прицел, сорванный с кронштейна, и я тут же почувствовал грубый толчок в левую ногу. Из кисти правой руки фонтанчиком брызнула кровь. По кабине вихрем [145] закрутилась пыль. Некстати подумалось: «Откуда она? Ведь каждый день вылизываем кабины, чтобы ни пылинки…»
Сквозь звон в ушах, свист встречного потока донесся голос Лайкова:
- Штурман, отзовись! Что у тебя? Борис!…
С трудом нажимаю кнопку СПУ:
- Все в порядке… Царапнуло малость.
- Как царапнуло? Куда? Почему замолчал?…
Меховой сапог у меня заполнился кровью, и от этого ноге стало тепло. Кровь была всюду - на руках, комбинезоне, прицеле, на стенках кабины. Помутилось сознание… Но через некоторое время опять слышу:
- Штурман, бросай бомбы аварийно! Возвращаемся на аэродром. Приказываю: бросай бомбы!…
Эти слова вернули мне сознание: «А как же боевое задание? Я ведь не убит…»
- Из строя не выходи! Будем работать по цели… - собравшись с силами, крикнул Лайкову.
- Как же ты сможешь?
- Постараюсь. Выполняй поточнее команды…
Через прицел я хорошо различаю станцию, несколько длинных разномастных эшелонов, в стороне - вереницы автомашин, танков, еще дальше - горы ящиков, бочек. А вот и состав из цистерн, рядом группа автозаправщиков. Прекрасная цель!…
Странно, но вдруг поймал себя на мысли, что слабею. «Как бы не пропустить цель», - подумал я, и в это время черно-серые шапки дыма накрыли землю. Это отработала ведущая шестерка. Теперь наш черед.
«Осталось мало, всего несколько секунд. Терпи!» - приказываю себе. Немецкие зенитчики, не сумев помешать основной группе, всю силу огня переносят на наше звено. «Бостон» беспрерывно вздрагивает от разрывов снарядов. Но маневрировать нельзя - мы на боевом курсе. Здесь забудь обо всем - о страхе, ранах и крови, о жизни, которая сейчас не принадлежит тебе…
Открываем бомболюки. В них с гулом врывается встречный поток воздуха. Я знаю, что ведомые штурманы сейчас впились глазами в мою машину: как только из ее люка появится первая бомба, они мгновенно нажмут на кнопки своих бомбосбрасывателей, и я вношу поправку в угол прицеливания. Тут же крутые с черными потеками спины цистерн плавно входят в центр перекрестия. Нажимаю кнопку сброса с такой силой, словно хочу раздавить ее. Еще [146] мгновение - и через остекление пола кабины вижу, как гигантская сила вдруг подбрасывает вверх цистерны с горючим. Вместе с молниями багрового пламени во все стороны летят обломки вагонов, спиралью скручиваются стальные рельсы. Пламя, дым, металл, раздираемый взрывной волной, - все встает над землею чудовищным грязно-серым столбом.
Красивая, но жуткая картина!…
Выключить тумблер фотокамеры я не успел - медленно провалился в мягкую черноту и только подумал: «Теперь домой… Большего сделать не смогу».
Ранение мое оказалось серьезным: осколком зенитного снаряда разворотило коленный сустав - нога одеревенела, словно ее залили бетонным раствором, и ведущий хирург госпиталя после очередного освидетельствования сказал:
- Ну что ж, дружок, по всей вероятности, война для тебя кончилась. Думаю, летать ты вряд ли сможешь. Лечение предстоит серьезное и долгое. Поедешь в столицу. Возможно, там тебя поставят на ноги.
Это был жестокий удар.
Ночами напролет я курил, смотрел в потолок, ворочался, который раз вспоминал своего мужественного земляка. «Конечно, - думал я, - его беду не сравнить с моей. Николай Островский был приговорен болезнью. Но я же здоровый парень! Нога не сгибается… Так это дело времени. Буду тренировать, как велят врачи. А пока-то двигаюсь же, хоть и с палкой…»
- Какой ты теперь боец со своей деревянной ногой. Как ты в самолет сядешь? - рассуждал мой сосед по койке, летчик-истребитель, из тела которого хирурги извлекли около пятидесяти осколков.
- А ты?
- Я - дело другое. У меня осколки в спине да пониже. Постелю помягче и сяду. Ноги, руки целы, голова на месте. Чего не воевать? Вот сестричка подтвердит - все у меня работает. Правда, Зоя?…
- Перестань кипятиться, - советовал другой раненый, - война для нас, считай, кончилась. Что мы с тобой - мало сделали для победы? Пускай теперь другие повоюют. В полку тебя даже оружейником нельзя поставить. А ты - летать!…
Принять советы товарищей по беде я не мог. Пока не особенно четко понимая, как это произойдет, решил, что добьюсь права летать, и вот, когда из госпиталя в штаб [147] воздушной армии уходил грузовик, я упросил девушку из отдела эвакуации выдать мне документы на руки, с тем чтобы по пути в Москву заехать в полк за вещами.
Дальше своей части я, конечно, не двинулся.
Врач полка майор Воронков, осмотрев мою негнущуюся ногу, покачал головой: