- Нас интересует сущий пустяк, - словно угадал мои мысли немец. - Вы ответите, и я отпущу вас привести себя в порядок, выпить шнапс и ехать на запад с комфортом.
В этом месте разговора я, признаться, немного растерялся. Все, что составляло военную тайну, и все, что я знал, немцам известно. Какой «сущий пустяк» их интересует?… Сумею ли уйти от ответа? Ведь было ясно, что не ради пустяка немцы тащили меня в этот далекий от фронта штаб.
- Нам известно, - продолжал немец, - что в вашем полку хорошие разведчики. Это правда?
- Во всех полках хорошие разведчики.
- Прекрасно! - обрадованно воскликнул немец. - С вами можно иметь дело. Пойдем дальше. Мы знаем, что [159] разведчики проверяют погоду. Ну, скажем, облачность, видимость, дождь, снег. Я правильно говорю?
- Здесь нет секрета. И ваши летчики разведывают погоду.
«Не спеши, - про себя твердил я. - Говори медленнее. Ведь ты не знаешь, куда клонит немец, для чего весь этот допрос».
- Но ведь погода идет с северо-запада? Не так ли?
- Не всегда, но чаще всего с северо-запада.
- Прекрасно, - вновь оживился немец, словно я сделал ему хороший подарок. - Но согласитесь, что разведчик смотрит не только погоду, но и снимает местность.
- Бывает, - буркнул я.
Вдруг немец вскочил, приблизил ко мне лицо и заговорил с напором, с явным желанием не дать мне опомниться:
- Отвечать быстро! Где вы и ваши летчики делали фото немецких городов? Алленштайн, Мариенбург, Торн, Эльбинг… Это правда? Отвечать быстро! Ну, ну, ну, быстро!…
Вот, оказывается, в чем дело! Меня вдруг как током ударило. Действительно, в середине января почти половину разведывательных полетов и ударов по противнику мы делали со значительным уклонением от общего стратегического направления фронта - на северо-запад и даже на север. Признаться, мы тогда недоумевали, почему такой акцент в полетах? Ведь фронт должен был наступать на запад! Изменение стратегических замыслов Ставки и штаба фронта тогда первой ощутила авиация, и прежде всего разведывательная. Мы по опыту знали, что та сторона, куда чаще летают разведчики, всегда оказывалась направлением главного Удара.
Так получилось и в январе 1945 года. Фотографирование районов и городов, о которых спрашивал немец, безошибочно наводило на мысль о резком изменении стратегического плана. И действительно, 20 января четыре армии 2-го Белорусского фронта, в том числе его ударная сила - 5-я гвардейская танковая армия, неожиданно повернули на север и северо-восток для действий против восточно-прусской группировки противника.
Вот это и нужно было знать моим собеседникам и, вероятно, не столько знать, сколько подтвердить несомненно имеющиеся у них сведения. Вот откуда интерес к северо-западу!
«Ну нет, такого удовольствия я вам не доставлю, господа офицеры», - с облегчением подумал я, а ответил спокойно в односложно: [160]
- Не знаю. Я человек маленький.
Переводчик быстро что-то заговорил, презрительно поглядывая в мою сторону. Второй кивнул головой. Тогда переводчик встал и зашел ко мне за спину.
«Сейчас ударит», - додумал я, ощущая свою беспомощность. Кажется, до сих пор помню дыхание того немца, запах его одеколона, сигаретного дыма… Удар пришелся по затылку. Вмиг перевернулись и стали дыбом окна, стены, лампочка под потолком. Розовой пеленой застлало глаза. «Мастерски бьет, сволочь», - едва успел подумать я, как новый удар в живот, казалось, разворотил все внутренности, зашлось дыхание. Обхватив голову руками, я упал на колени, сплевывая сгустки-крови…
Пришел в себя от того, что услышал быструю и резкую немецкую речь, словно кто-то отдавал команды. Вбежавший солдат, подхватив под руки, усаживал меня на табурет. Здоровым глазом я увидел третьего немца в шинели с меховым воротником. Он что-то кричал в лицо переводчику, указывая перчаткой в окно. Оба допрашивавших меня немца стояли навытяжку. Выкрикнув еще несколько слов, из которых я понял лишь четыре: «Всех пленных летчиков в Берлин!…», немец в шинели круто повернулся и исчез за дверью.
В этот же день меня посадили в полуразбитый вагон и в сопровождении двух конвоиров повезли на запад. Это был пятидневный, полуголодный, в приступах боли, бессонный путь в глубь Германии, порой прерываемый американскими бомбежками с пожарами, завалами, разрушениями…
Конвоиры вели себя спокойно и деловито. Помню лишь, как на одной из пересадок, вернувшись с немцем-жандармом, они силой содрали с меня рубаху, брюки и одели во все немецкое. «Приказ фюрера, - объяснил жандарм, - в Берлин во вражеской форме въезжать нельзя». Но как только немцы вышли, я сбросил немецкую форму и остался в одном белье. Не помню, чтобы я раньше так жестоко мерз, вдобавок испытывая муки голода: я отказывался есть, всякий раз отталкивая котелок с похлебкой. Вышло, что я рассчитал правильно: не вести же меня по городу в нижнем белье. Вскоре мне вернули форму. Как родную принял я потертую парашютными ремнями хлопчатобумажную гимнастерку, в которую тут же облачился с чувством хотя и не такой уж большой, но все же победы над охранниками. Во многих местах на моем обмундировании были заметны швы. Значит, пороли и искали. [161]
Остался позади Берлин, в котором меня продержали всего несколько дней. Помню, столица рейха содрогалась от ежечасных бомбардировок союзной авиации. Уже тогда Берлин походил на прифронтовой город. Но военная машина рейха, в которую я попал, вероятно, как существо исследуемое, продолжала действовать по заведенному порядку. Несколько раз в камеру, куда меня поместили, заходили немецкие чины, преимущественно в авиационной форме, задавали с виду ничего не значащие вопросы, давали читать оперативные сводки, переведенные на русский язык, очевидно с задачей узнать мою реакцию на эти явные фальшивки.
Но все чаще в немецкой речи я стал различать слова - «специальный лагерь». Из слов немцев, меня допрашивавших, я скоро понял, что спецлагерь будет моей последней остановкой на пути через Германию.
На пути к этому таинственному лагерю случился эпизод, оставивший незабываемый след в памяти. Из-за поворота дороги, по которой меня вели жандармы, показалась колонна пленных, сопровождаемых солдатами. Вскоре она поравнялась с нами. Жандармы на ходу заговорили, тыкая пальцами в небо, где звук десятков американских бомбардировщиков превратился в сплошной гул. Что-то шлепнулось у моих ног. Я быстро нагнулся и, подобрав газетный сверток, сунул его за пазуху. Тут же услышал голоса из колонны:
- Вива Франция! Вива Россия!
Это были французские пленные. А в свертке я обнаружил самый дорогой подарок - десяток сигарет и самодельный мундштук. Не ахти какой дар по нынешним временам, но тогда растрогал он меня до слез.
Спецлагерь размещался в средневековом замке, мрачная красота удивила и подавила меня. Отсюда не выберешься! В утреннем тумане высились серые башни с острыми шпилями. Из рва с темной водой подымался холод. Через ров был переброшен узкий мост, а за ним в глубокой нише виднелись окованные железом массивные ворота. Все сооружения замка: стены, окна-бойницы, замшелая каменная кладка - были покрыты налетом древности. Однако в нескольких местах виднелись приметы и современного стиля: Деревянные вышки, фигуры часовых в касках, стволы пулеметов, прожектора. У ворот находился наряд охраны войск СС, а за воротами, прижавшись к стене, стоял зеленый бронетранспортер. Да, правильно сказал допрашивавший меня немец в Берлине: спецлагерь - моя последняя остановка.
За весь путь от места падения нашего самолета до этой [162] мрачной крепости Вюльцбург мои конвоиры сделали всего лишь одну ошибку: оба солдата, оставив меня сидеть у рва, пошли к охране крепости. В это время к мосту подкатил огромный грузовик с брезентовым верхом. Я оказался отрезанным от охраны. Лучших условий для побега не было.
Хоть и слаб я был, но ноги несли меня, как мне казалось, с огромной скоростью. Раздирая о ветви лицо и руки, я проскочил небольшую рощицу, перепрыгнул через канаву и по вспаханному полю под уклон понесся к реке, над которой виднелся мост с поручнями. Грудь моя разрывалась от напряжения, голова горела, ноги заплетались, очевидно, не в силах справиться с такими внезапными сильными нагрузками. Я подбежал к мосту, который оказался пешеходным, и остановился как вкопанный. На его середине в самом узком месте стояли дети. Их было человек двадцать с двумя женщинами - целая толпа, пробиться через которую можно было, лишь сбросив многих детей в реку. Они же, замерев, со страхом смотрели на меня, взрослые немки присели на корточки.