Они подошли, и Вадик быстро сказал:
— Саш-Полин, привет!
— Привет, — ответила Полина, а Саша, кажется, молчала, хотя у Вадика осталось смутное ощущение, что и она тоже что-то произнесла.
— Полин, — продолжил он, и девушки остановились, — ты не посмотришь мой доклад по истории? А то, кажется, фигня какая-то получается…
— Конечно, посмотрю. — Полина задумчиво кивнула, и мокрая прядь волос, похожая на плавник рыбьего хвоста, упала ей на лицо. — А что там у тебя?
— «Развитие наук в период царствования Екатерины II». Ты ведь тоже в городской конференции по истории участвуешь?
— Нет, я по литературе, как обычно. — Полина пожала плечами.
— Да? А историк тут что-то говорил… В общем, мне показалось, ты у него пишешь, вот я и…
— Да нет, ничего. Мне нетрудно. У тебя с собой?
Вадик полез в сумку за докладом. А Саша не выдержала. Упоминание об историке неприятно кольнуло ее. Что-то было не так. Она чувствовала, что от Полины исходит смутное волнение: крохотный, зарождающийся под ребрами страх.
Саша потянула за уголок платка. Белый шелк вытек из узкого деревянного отсека, и на ткани, мокрой, будто тоже пропитанной октябрьским дождем, проступили летящие пушкинские буквы.
«Блин, сапог промочила. Жалко… Замша… А если…»
И следом шла картинка — неровная тонкая линия зигзагом, которая остается на вымокшей обуви.
Полина взглянула на Сашу странно, будто осуждая, и Саша тут же вернула платок назад.
Конечно, подруга не могла ничего знать наверняка, но она все чувствовала, и ей было неприятно, что кто-то роется у нее в голове.
Вадик протянул Полине листы с отпечатанным докладом, и Саша пожалела, что не подождала с платком до этого момента, когда Полина думает именно об истории, а не о сапогах и не о чем-то другом.
Люди всегда думали всякую ерунду, и раз за разом Саша зарекалась читать по платкам. Но все же читала. Изредка. Когда очень хотелось знать.
— …ко мне на день рождения. Придете? — спросил Вадик.
— Придем, — ответила за обеих Полина. — Ты нам только ближе к делу напомни, хорошо? Ладно, Вадь, звонок скоро.
И Саша снова покрепче ухватила ее за локоть, словно боялась, что за школьными дверями не окажется пола, а будет только черная дыра, в которую без нее непременно провалится Полина.
Рита, как обезумевшая, писала по вечерам после работы два месяца подряд. К середине лета ее первый роман был окончен. Рукопись доросла до двухсот вордовских страниц. Дети Луны мучились, умирали, воскресали, любили и начинали умирать снова. Рита страдала и гибла с ними вместе.
А потом она написала: «Ева сидела, вглядываясь в ночь над старым кладбищем, где все напоминало о вечности», — поставила точку и села, ошеломленно уставившись на половину виртуальной страницы, которая осталась пустой. У нее было чувство старателя, у которого вода вместе с речным песком унесла все золото до песчинки, а он сидит и смотрит на пустой лоток и на ладони, в которых ничего не блестит.
Рита не могла уснуть всю ночь. Она давно уже устроила себе постель в маленькой комнате, на старом бабушкином диване. Муж, казалось, не возражал. Он приходил с работы и тихо сидел у себя. Рита не знала, чем он там занимается, ей было неинтересно.
На следующий день на работе Рита чувствовала себя мелким воришкой. Она плохо соображала от напряжения и даже видеть стала хуже. Ее целью был принтер в учительской. К принтеру нужно было попасть в то время, когда у Риты выпадало окно, а другие преподаватели расходились по кабинетам.
Дрожащими руками Рита вставила флешку в разъем и запустила печать. Принтер лязгнул и зашуршал: Рита едва не шикнула на него. Ей казалось, что все происходит слишком громко и слишком долго. Ее уши будто вывернулись наизнанку: сквозь принтерный шум она старалась услышать чужие шаги, приближающиеся к двери. Но все было тихо.
На серый держатель падали ярко-белые листы с блестящими, влажными еще буквами. Рита не удержалась и потрогала один из них. Лист был сухим и горячим, как кожа заболевшего человека.
Стопка получилась внушительной, она оттягивала руку, слегка выгибалась, и Рита прижимала ее к груди, как ребенка. Он был спокойный и податливый — не то что Саша с ее глазами, от которых Риту бросало в дрожь.