«Я это сделал!»
- - - - -
В отличие от своего ученика, Ласток Осби расстреливал бросаемые яйца одно за другим, не выпуская ни одной пули мимо. Последних трёх невылупившихся гусей Барсонт подбросил почти что в одночасье, и когда самое крайнее из яиц уже, казалось бы, пообещало разбиться о дорогу, молодой офицер угодил и в него, произведя выстрел в решающий миг около уха коня; его вороной разразился глубоким, обиженным ржанием и встал на дыбы, но Ласток, улыбаясь и довольно улюлюкая, быстро повиновал жеребца. И все, кроме Ричарда, покрыли адъютанта аплодисментами, в благодарность за устроенное им представление.
Так или иначе, по итогу каждой сессии, живописец умудрялся попасть хотя бы раз,
и принятый вызов был соблюдён.
Возобновив движение и спрятав револьверы, всадники вновь начали беседовать, каждый – о чём думал. Ласток рассказал, что его «Рокоток» (так звали жеребца) – орудие разведки, а не нападения, отсюда прилегающие стройность и лёгкость шагов. «Повести этого мальчика в атаку – значит израсходовать его потенциал на радость супостату, — говорил офицер Осби. — Затоместь, пока тяжеловесы уродуют врагов и добывают славу, мы следим за флангами и тылом, получаем от них сведенья и передаём приказы. В этом мы быстрее остальных».
— В мирное же время, надобно мне думать, вы, поди, заведуете почтой, — бросил живописец.
— Скорее обучаем новобранцев, — со вздохом молвил Ласток.
Дорога расширялась; продольные спуски становились пологими склонами, постепенно сливаясь с мощённым настилом в неразделимую равнину, а горизонт вырисовывал всадникам нечто, похожее на вертикально расположенную иглу исполинских размеров – Столб Беглецов. Именно под ним путешественники намеревались устроить стоянку на грядущую ночь, чтобы и вдоволь поесть, и отоспаться перед завтрашним днём, в надежде на то, что все необъяснимые злоключения с новым рассветом останутся в прошлом. Ах если бы так!
Давние друзья по оружию Кордис и Франс вновь повели лошадей впереди остальных, тогда как Барсонт и Ричард, вместе с Парселией и Ластоком, ехали верхом неровной шеренгой с небольшим расстоянием от обозничего, двигавшегося вслед со всеми примыкающими. Последние отблески дня затенялись вокруг всадников долгожданным наступлением вечера.
— Господин Мариола, как помнится, назвал вас отменным художником, — сказала Парселия, глядя на Ричарда. — Это ведь и вправду так? — спросила она.
— Полагаю, — не скромничал юноша. — Но в чём проявляется эта «отменность?»
В способности правдоподобно передавать видимое, а может, в умении отобразить неуловимое присутствующее? О наличии в моих картинах последнего пусть судит зритель.
Парселия приподняла брови и повела янтарными глазами.
— Я без понятия, о чём вы толкуете, — призналась смотритель, — но теперь думаю, что вы не простой портретист.
— О нет! — засмеялся живописец. — Будучи отроком, я изображал соседские усадьбы, имения, сады! Всегда добавляя в них что-то своё. Хозяевам нравилось, и я благоденствовал в их похвалах. Тщеславно, увы. Однако сейчас я всё больше работаю над натюрмортами, выносящими на обозрение простолюдинскую бедность в укор дворянскому благополучию. — Ричард задумчиво глянул на женщину. — Это нужно, чтобы напомнить высокому обществу о насущной проблеме неравенства, требующей разрешения.
— Весьма благородная цель, — отозвалась Парселия, выражая улыбкой сомнение в искренности молодого живописца.
— Благородство! — вмешался дед Ричарда, презрительно фыркнув. — Своё благородство фамилия Фэстхорс ковала безжалостным молотом, а не заботой о бедняках. Какой нам с них толк?! — горячился старик, издеваясь над мягкими нравами внука. — Но живопись, право, дело достойное наших потомков. Особенно если касается сладеньких пышечек, одна из которых позирует у тебя на холсте в чём мать родила. — Барсонт хихикнул.
Ричард покраснел как малец и на время умолк, а Ласток с Парселией обменялись смеющимися взглядами и стали премило шептаться, смущая живописца всё больше.
— А я-то решил, что взять вас в дорогу будет разумно, — сказал Ричард своему деду, и двое спутников, ехавших справа, повернулись на его голос. — Может вам исповедаться, как вы таращитесь дома на нашу кухарку, обручённую с управляющим? Дерзайте, послушаем, что в ней вам близко.
— Скучно с тобой, — отмахнулся старик. — Всё в зубы мне лезешь.
С каждым новым лошадиным шагом игла на горизонте превращалась в обелиск, некогда служивший обычным верстовым столбом. На четырёхгранном белом граните, пораставшем разновидностями мха, до сих пор читались вёрсты к пунктам назначения, резанные в камне десятки лет назад. К Утонувшей Башне, ожидавшей по прямой, оставалось всего каких-то десять вёрст, приблизительно столько, сколько всадники уже преодолели от конюшен Заповедника. Однако помимо таблиц, немного выше, с каждой стороны иглообразного монумента на кандалах висел приговорённый к смерти человек, а точнее то, что от него осталось. Под костяшками ног висельника, обращённого черепной коробкой к подъезжавшим, вырезалась надпись: «дезертиръ». Грубыми, неряшливыми буквами, – свидетельством презрения.
— Учитывая то, что я выполнил ваш вызов, вам будет уместно исполнить и свою часть договора, — обратился живописец к деду, глядя на унылый череп беглеца, склонённый вдалеке.
— Верно, дорогой. Сейчас исполню, — ответил ему Барсонт, на седле которого, чуть сзади, висела опустевшая корзинка от яиц. — Только ты особо не гордись, что выполнил условие. Сам понимаешь – яйца были не куриные, большие, и я подбрасывал их близко от тебя.
Ричард закатил глаза, изображая безразличие.
— По крайней мере, вы попали. И смотрелись хорошо, — добавила Парселия, подбадривая дружески. — Как для новичка.
Живописец иронично закивал ей, — старался ради вашего внимания.
— Что же, я изведал многое, — собирался с мыслями старик. — Взять хотя бы этих дезертиров, — сказал он, указывая загорелой дланью на приближающийся столб. — Для вас-то эти черти – лишь скелеты, белёсые и ветхие. А мне они всё помнятся живыми.
— Что, серьёзно? — усомнился Ричард, насмехаясь. — Вы действительно настолько старый?
— Замолчи и слушай, зелень, — огрызнулся Барсонт. — Их сюда повесили не более, чем сорок лет назад!
Вы, молодняки, должно быть слышали историю об Игнемаре и его поджигателях. Призванный на воинскую службу крепостной, сбежавший из приграничной Дальней Крепости, никогда не расставался с украденной офицерской формой, будучи в бегах. Скитаясь и разбойничая, от хутора до хутора, слетевшая с катушек шайка частенько выдавала себя за государевых людей, ищущих тех самых беглецов, которые и представали перед крестьянами в лживых обличиях. Конечно, сей приём не нов, но ведь пахарь и пастух – народ простой, боязненный. Поэтому, когда Игнемар впивался всем в доверие, вынюхивая свежую добычу, было уже слишком поздно, чтобы воспрепятствовать гибельному буйству беглых хищников.
Дым горящих срубов подымался над выпотрошенными мужиками и обесчещенным бабьём. Местная глушь заливалась горечью стенаний! Не знаю, что они находили около крестьянских халуп, помимо скотных дворов и юных красных девок, но дома богатых и знатных Игнемар старался обходить, поначалу довольствуясь насущным.
А разбои продолжались. Лишь испивши чашу страданий до самого, что ни на есть, дна, перепуганная чернь собралась в кучу и потребовала тогдашнего графа высоких теней разуть глаза по шире относительно того, что творится в его графстве. И вскоре, достопочтенный господин навёл порядок, прибегнув к уловке.
Игнемар Обманчивый, как его прозвали, за период разбоя, обжорства и убийств, возжелал чего-то посущественнее сытого скитания, и жадность привела его к столбу; хитрецы из правительства подослали к злодеям своего человека, замаскированного под сбежавшего из долгового рабства подневольника. И он убедил шайку, что знает и покажет, где его помещик прячет сбережения, если те помогут пробиться во владения “изверга”. Мол, идти в одиночку – дело пропащее. Дурни повелись. Я, право, не знаю, как конкретно всё это случилось, но по завершению засады, Игнемара вывели в цепях. И уже через седмицу досудебного заточения, Игнемар Обманчивый и его поджигатели были приговорены к медленной смерти от обезвоживания на этом самом обелиске, к которому разбойники прикованы доселе.