— Может быть, духи́, может быть, и ду́хи, а вероятнее всего – воображение сударыни.
— Нет уж, — опомнилась Милайя, — мне известно, кто вы. Вас отец поймал! Значит вы недобрые, плохие.
Выстрелы гремели, слышались смешки и ржание коней, но любопытство приутихло, несколько обидевшись на последнее высказывание.
— Пора, дети небес! — закричал из парфюмницы какой-то другой голос, размашистый, грозящий. — Плоть и кровь забыла про замок. Нужно выбираться!
— Дело не в коробке, а в стекле, ставшем нам темницей, — вяло протянул кто-то ещё, медленным, бессильным голоском.
— Сквозь флакон не просочиться, — сказал четвёртый голос с меланхолией. — Разве не пытались мы уже?
Мила волновалась, хныкала и злилась, приложив к ушам ладони. Посидев в таком порядке несколько минут, она решила выйти из салона, но доносившиеся выстрелы связали её волю, хотя и не были враждебны. Голоса из парфюмницы не унимались, спорили, ругались и сливались в жуткий гул. Требовалось что-то предпринять, и девушка, боясь лишиться разума, опять стала раскидывать товары, добираясь до флаконов.
— Не мешало бы угомониться, дуралеи! — выругалась Мила, глядя на цветную жидкость духов. — Как возможно, не имея связок, так громко орать?
— Мы, сударыня, лишь дуновения возможностей, — сказал меланхолический парфюм, пользуясь вниманием девицы. — Голое стремление – и только. А по сему, «орёт», как вы сказали, один лишь ваш рассудок, интерпретирующий наше возмущение в качестве определённых звуков.
— Верно, госпожа, — вновь подало голос любопытство. — Мы не орём и не поём, а лишь заглядываем в спектр слухового осязания. Ни более, ни менее.
— Но вы же отвечаете, так или иначе, — смутилась тут девица. — Стало быть – и слышите меня.
— Однако не буквально, — сказал голубоватый меланхолик. — Мы скорее «считываем» вас. А вы воспринимаете нашу реакцию через призму образов, которыми наполнена ваша головешка. Отсюда недопонимание.
Милайя держала в руках узкую коробку, смотрела на флаконы с говорящими парфюмами, которые оказались ду́хами, и задавалась вопросом, что теперь ей делать; отложить парфюмницу и не обращать внимание ни на взрывы выстрелов, ни на гул потусторонних голосов, либо во всём разобраться. Не случайно же эти стекляшки с филигранью попались ей среди загромождений. Вдруг вся ситуация возникла неспроста, и сулит вознаграждение за верное решение? «Пощади, Брутоций», — обратилась Мила к змею чистоты. А потом, собравшись духом, вновь заговорила вслух, глядя на душистые жидкости прозрачных сосудов.
— Вам нужна свобода? Предлагайте цену.
Из коробочки донёсся всплеск восторга и удовлетворения, флаконы даже завибрировали от радости содержимых в них эссенций. Начался аукцион. Девушка предупредила, что отпустит на волю лишь одного из них, чтобы избегнуть подозрения, когда пропажа обнаружится. Сущности тогда заумоляли в преддверии возможности и стали делать ставки, перебивая, перекрикивая друга по беде.
— Выпусти меня, премилая сударыня! — просило любопытство томным голосом. — И невидимое тайное откроется тебе…
— Освободи того, кто приоткрыл тебе завесу понимания, — сказал усталый голос из голубоватого флакона. — И недоброе намерение обойдёт тебя…
— Брось ты их, девчонка! Осчастливь лучше меня! — крикнули из красного флакона, колыхавшегося яростью. — Обида твоя станет тогда местью…
— Смилуйся над узником, овитым лозой жажды, — выпрашивал оранжевый флакон. — И желанное тебя же возжелает…
«Четыре флакона. Четыре возможности. — Милайя призадумалась. — Тайное откроется, вспомнила она, посмотрев на розовую жидкость, — недоброе – не тронет, — повторила вслед за голубым, — обида отомстит, а желанный пожелает… — Девушка отбросила сомнения и решила выбрать сразу двух из четырёх.
— Пусть тайное откроется, а недоброе – не тронет! — трепеща промолвила Милайя. — Голубой и розовый – выбор мой на вас.
Счастливчики вздыхали, ликуя в предвкушении свободы, а два других душка вознегодовали.
— Разве ты не хочешь возмездия обидчикам? — гневно вопросил разочарованный флакон. — Разве не таишь обид на мать?
— Я теперь, должно быть, к ней и не вернусь, — заметила Милайя. И красный дух, забавно выругавшись, вскоре замолчал.
А что насчёт желаний, дорогая? — спросил теряющий надежду оранжевый флакон. — Разве не желаешь никого?
— Все, кого желаю, взаимны и без вашего вмешательства, мой мимолётный друг. — Милайя улыбнулась, думая о Ластоке, и глянула на избранных. — Вы же не обманете меня?
— Трижды растворимся в водах сакрохьютора, ежели обманем, — в одночасье поклялись флаконы.
Экипаж продолжил грузно ехать…
- - - - -
Здесь и оканчивались окрестности высоких теней – на широком распутье столба беглецов. В некотором расстоянии от тракта, ближе к реке, нам бы остановиться, покормить лошадей и мирно заночевать, — говорил Мариола Фэстхорсу старшему.
Тогда Кордис, остановив жеребца, развернулся к обозу.
— И правда, темнеет уже.
Мужчина почувствовал, что лишается слуха, – все звуки затихли почти в одночасье и он рефлекторно поднёс к уху палец. Решил, что устал. Подопечные приблизились к нему на своих лошадях, а где-то в десяти саженях от него встал и обоз. Эстеральд приказал кучеру, сидевшему с ним на козлах, помочь ему слезть с экипажа. Зрение Кордиса гасло, всё становилось нечётким в сошествии сумерок, и он проморгался.
Всплеск разбивающегося стекла возвратил ему слух, в то время как из окон крытой кареты молниеносно высвободились два фейерверка. Светящиеся вихри закружились над трактом спиралью, перевились цветными потоками и направились в сторону Фэстхорса старшего. Франс Мариола извлёк меч из ножен и метнул его широким лезвием навстречу угрозе. Клинок рассёк голубое сияние и отзеркалил порыв его движения вверх и прочь. Розовый свет, тем не менее, остался нетронут и пролетел беспрепятственно над головами всадников, от чего лошади их поднялись на дыбы и громко заржали. Повернувшись к столбу и проследив за светоносным потоком, Кордис увидел, как марево ударилось о гранит монумента и растеклось по черепам прикованных беглецов. Тут же порозовевшие скелеты забились в конвульсиях, ибо их костями овладела руфисса.
— Милайя!.. — прокричал сакроягерь, наблюдая с седла за беснующимися дезертирами.
Кандалы оторвались. В них – любопытство.
Посвящение
Великая Светлая Степь простиралась заросшей и дикой равниной пшеничных оттенков, пестривших в траве разнообразием насекомых. Здесь и там гуляли безобидные вилороги, с их наивными широко открытыми глазами и серыми шкурками, а вблизи их копыт то и дело проползали чешуйчатые гадюки, с рогами и без. Взгляд покоряющих воздух крылатых существ, этим временем кружившихся в небе, высматривал пищу себе по зубам, и поверхность земли открывалась ему бескрайним, единым, оживлённым массивом. Но было в нём нечто стороннее.
Где-то, как будто затеряно и безнадёжно, к небесам подымался дым от огня, разведённого под котелком на металлической перекладине. Запах солдатского варева был в меру приятным, – овощным и мясным, – но прохлаждавшийся поблизости волк не спешил подходить к котелку слишком близко, увидев за бугорком не более дюжины двуногих гостей, сидевших и стоявших лениво.
Риттс присмотрелся к незадачливой морде одинокого волка, украшенного красным пятном, и повелительно звонко присвистнул, отчего животинка поспешно умчалась. Вальт, полулежавший напротив товарища и вёдший с ним праздный разговор, сразу привстал и выровнял спину, смотря волку вслед.
— Ух ты какой убедительный, — молвил он бодро, — раз – и прогнал.
Рофастон, формально исполнявший обязанности караульного, повернулся к подопечным с улыбкой, стоя на краю лагеря.