Карен спонтанно рассказала о своей жизни следующее. Ее родители были культурными людьми, достигшими значительного социального успеха (голос Карен при этом сообщении звучал несколько издевательски). Мать была всецело предана своим детям; отец, парижский врач, постоянно пропадал на работе. «Мы не очень-то часто видели папочку и никак не могли отделаться от мамочки». У Карен была сестра — идентичный близнец (я буду называть ее Кати) и еще две младшие сестры. Карен жила одна в маленькой студии, и друзей у нее было очень мало. Большую часть времени она посвящала своим профессиональным интересам.
Согласно записям, которые я сделала после нашей первой встречи, я задала только один прямой вопрос — случалось ли ей пережить паническую тревогу где-либо еще помимо сцены? Моя пациентка ответила, что иногда ее охватывала паника на улице, но она не может сказать толком, что же именно вызывает ее страх. Еще она упомянула, что часто страдает от экземы. Моей первой свободно парящей гипотезой было, что у Карен тяжелый фобийный симптом, возможно из-за расстройства ее профессиональной жизни, представляющего собой утрату важной сублимационной деятельности. Я предположила, что этот срыв мог быть и результатом бессознательных эксгибиционистских желаний, грозивших ускользнуть из-под вытеснения. Я подумала, нет ли в ее экземе еще и скрытого эксгибиционистского значения, связанного с запретными инфантильными сексуальными желаниями, но в то время я не могла концептуализировать сложные взаимоотношения истерофобийных конструкций и психосоматических симптомов. (Они будут описаны подробнее в главах 4 и 5.)
Две недели спустя Карен начала свой анализ. К моему удивлению, она буквально бросилась на кушетку, прыгнув прямо на нее издалека. (Такой метод выхода на «аналитическую сцену», о котором можно думать в рамках контрфобийного поведения, и направленный на то, чтобы помочь ей «перепрыгнуть» через фобийные тревоги, продолжался год, пока однажды кушетка не рухнула под ударом. Только тут мои попытки интерпретировать смысл этого любопытного отыгрывания начали иметь воздействие.) В тот первый раз, упав, как ручная граната, на мою кушетку, она взорвалась слезами. Ее рыдания продолжались все 45 минут сессии. Я чувствовала себя неловко, и не зная, что сказать, кроме вопросительных междометий, помалкивала.
Вторую сессию, на следующий день, Карен начала со слов: «Надо мне было идти на анализ к мужчине, потому что тогда это ничего бы не значило. И не было бы этой ужасной боли и чувства, что непонятно, куда идти. Меня никогда не интересовал ни один мужчина. Вся любовь, все сексуальные желания, всегда были только к женщинам».
Я упрекнула себя, что ничего не спросила Карен о ее сексуальной жизни; каким-то образом я даже и себя не спросила, почему она не затрагивает эту сферу жизни на наших предварительных интервью. (Позже она сказала мне, что если бы я хоть как-то стала спрашивать о ее сексуальности, она бы никогда больше не пришла.) Во время этой сессии я стала пересматривать все свои свободно парящие идеи о внутренней борьбе Карен с жизнью, о борьбе, где отец почти отсутствовал, а чересчур присутствующую мать надо было делить с сестрой-близнецом, о срыве сублимации, невротической симптоматике, психосоматических проявлениях и нарушении сексуальной идентичности. Первый возникший у меня вопрос был о том, насколько само по себе переживание, что ты близнец, может быть потенциально травматично. Возможно в нем есть риск нарушения сексуальной, а также субъективной идентичности? Я представила себе, как, увидев себя в зеркале впервые, Карен могла воскликнуть: «Смотрите, Кати!» Я наивно считала, что Кати тоже гомосексуальна, хотя никаких подтверждений у меня не было, потому что в первые месяцы своего анализа Карен очень мало говорила о своей сестре. Однако она часто говорила о своих любовницах и о том, как плохо кончались отношения с ними, так что каждый раз она оставалась в отчаянии.
Много сессий она потратила и на тревогу, связанную с публичными выступлениями. Этот симптом приносил столько же страдания, сколько и постоянные неудачи в любви. Я тщетно искала какую-то связь между этими двумя источниками мучений. Конечно, в каждом случае очевидно было страдание из-за нарциссических ран, но нечто более глубокое нужно было понять в повторяемости неудач Карен как в ее профессиональной, так и в личной жизни. Ее чувства, относящиеся к переносу, давали мало возможности для интерпретации, ибо у нее сохранялся сильно идеализированный образ аналитика, который она много месяцев была не готова поставить под сомнение. Хотя его амбивалентное измерение было куда как очевидно, в то время его невозможно было анализировать, и я только наблюдала, что амбивалентность играет столь же важную роль в ее отношениях с матерью, любовницами и друзьями. Мы все были идеализированными женщинами. Много позже я смогла оценить причины, по которым задвинутой вглубь ненависти нужно было время, чтобы появиться на сцене, и это, в свою очередь, помогло мне понять, задним числом, почему я вначале так не хотела давать прямые интерпретации глубоко скрытой амбивалентности Карен в переносе. Я смутно подозревала каннибалистскую форму любви, смешанную с убийственной яростью.