Следующий акт внутренней драмы Карен прояснил сценарий: «Публика увидит, что все, что я делаю — куча дерьма. Хуже того, они узнают, что и я сама не стою большего». В начале анализа она часто так высказывалась о своем физическом облике: «Я просто куча дерьма». Мы смогли оживить и оценить сценарии забытой догени-тальной любви, основанные на инфантильных сексуальных теориях, в которых фекалии — ценный и любовный подарок, смешивались с фекалиями — смертельным оружием. Восстановление психических связей между сублиматорной профессиональной деятельностью Карен и ее инстинктивными корнями произошло легко и принесло плоды. Вскоре Карен стала понимать, что проецирует на публику кастрирующие и преследующие объекты, населяющие ее внутреннюю психическую вселенную. За страхом выглядеть смешной, бесполой и ничтожной стояло архаичное желание затопить весь мир своей младенческой продукцией и инфантильной любовью.
Тщательный анализ этого доселе бессознательного материала не успокоил Карен полностью относительно опасности, заключенной в ее желании «исполнять» на публике. Однажды она совершила еще один акт отыгрывания на сессии (и позволила мне понять, что отыгрывание не обязательно негативно). Вместо того чтобы лечь на кушетку, Карен расположилась у окна. Она сделала необходимые приготовления, чтобы воспроизвести для меня то травматичное представление, которое на время прервало ее творческую карьеру. Но на этот раз исполнение Карен было таким, каким ей хотелось, чтобы оно было в тот роковой день, когда она испытала неконтролируемую панику. Ее исполнение, тронувшее меня почти до слез своей красотой и талантливостью, длилось всю сессию. Мне пришлось завершить его. При этом мы обменялись лишь парой слов. Уходя, Карен сказала: «Спасибо Вам», а я ответила: «Вам спасибо». Несколько месяцев спустя Карен принесла мне два билета на представление, где она исполняла ведущую роль — на свое первое появление на публике после четырехлетнего перерыва. Снова экс-статическое движение позволило прерваться статической либидинальной блокаде ее желаний, хотя нам все еще предстояла большая работа над ее искаженным чувством личной и сексуальной идентичности.
Оглядываясь на собственную психическую переработку всего того, что произошло в анализе Карен, я считаю, что тогда, сама не понимая того, я знала о многих вещах, которые сегодня могу концептуализировать. Я могла с удовольствием наблюдать происходящие психические изменения — исчезновение ее психосоматических симптомов, восстановление артистических и профессиональных способностей и способности устанавливать более стабильные любовные отношения — но я не могла создать теоретических рамок для их объяснения. Мне трудно было сформулировать, что же я поняла в женской гомосексуальности. То, что у меня в лечении примерно в это же время были еще две гомосексуальные женщины, обогатило некоторые из моих основных концепций, но и запутало мои мысли, так как все три пациентки (каждая со своей уникальной структурой личности) пришли в анализ с очень разными формами страдания. Например, пациентке, которую я назвала Оливией (McDougall, 1964), хотя она и располагала набором внутренних эдипальных сценариев, весьма похожих на сценарии Карен, не приходилось сталкиваться с такими страшными психическими чудовищами. Может быть, это различие и внесло свой вклад в то, что Карен нуждалась в сохранении своей гомосексуальной идентичности, а Оливия в конце концов вышла замуж и завела детей.
Многие вопросы, которые бродили у меня в голове, привели меня к открытию, что я не очень-то хочу прийти к новым аналитическим концепциям. Чувство вторжения в запретную зону родственно самому акту помышления новой мысли, а возможно — любому сотворению того, что доселе сотворено не было. Не будь я приглашена участвовать в сборнике по женской сексуальности, может быть я и оставила свои теоретические поиски мирно дремать. Создание той первой статьи помогло мне еще и увидеть безмерную пропасть, которая существует между переработкой, знакомой мне по ежедневной практике, задокументированной в форме сотен неудобочитаемых записей моих свободно парящих гипотез, и теми совершенно иными усилиями по переработке теоретических концепций, предназначенных для представления искушенной психоаналитической публике. Более того, необходимость интегрировать все новые возникавшие у меня мысли в классические рамки психоаналитической метапсихологии дала мне дальнейшее озарение о либидинальном значении такого аспекта научных исследований, как «ребенок - родитель»: можно «рождать» детей-мысли самому, а можно и отдать это «духовным отцам».