Далее, как мы, опять же, примиряемся с тревожным открытием различия полов? Наша половая анатомия неизбежна, как наша смерть. И здесь тоже встречаются отдельные индивиды, которые разыгрывают, в своем внутреннем театре, драму, в которой у них есть право выбирать свой пол. В некотором смысле эти творцы — неисправимые оптимисты. Их сценарии принадлежат к области изобретений, которую я назвала неосексуалъностъю (главы 11 и 12), в некоторых случаях доходя до крайнего решения, транссексуальности. Вызов, проистекающий из выбора самого раннего детства и приводящий к неосексуальности, нетрудно понять. А вот как остальные умудряются смириться, без сожаления или бунта, с тем, что у каждого из нас неизбежно только один пол? Мы все должны найти собственное решение этой нарциссической дилеммы, но усилия некоторых из нас отказаться от того, от чего при этом требуется отказаться, не получают родительской поддержки: иногда родительские бессознательные желания и фантазии, касающиеся их собственной сексуальности, а также и чувство их половой идентичности весьма нарушены.
Последний акт человеческой комедии, мрачная реальность смерти, очень немногословен, и многие люди справляются с ней при помощи полного отрицания или, возможно, веры в загробную жизнь. В бессознательном смерть, как представляется, репрезентирована пробелом. Есть невротические исключения, наподобие выделенных Фрейдом, при которых сверхозабоченность смертью является смещением кастрационной тревоги, дающей начало тому, что можно назвать «кастрационной ипохондрией», ведущей даже к психотическим изобретениям, при которых возникает убеждение, что определенные части тела мертвы. Есть, однако, две примечательных сферы, в которых индивид может написать сценарий своей смерти: «свидание в Самаре» может быть назначено, когда, столкнувшись с ли-бидинальным или агрессивным страданием, Я решает быть хозяином своей судьбы и совершает самоубийство, или когда те же самые факторы вызывают скоропостижную психосоматическую смерть.
Факторы, участвующие в психосоматической смерти, показывают любопытное «отречение от престола» со стороны Я при столкновении с психическим стрессом, проистекающим из внутреннего или внешнего напряжения. Психическая сцена кажется пустой: ни сюжета, ни исполнителей, и нависающая угроза смерти едва ли даже признается перед лицом либидинальной потери, нарциссических ран, неожиданных страстей или ненависти. Они, по всей видимости, изгнаны из псюхе без всякой компенсации. Когда психический театр закрывается таким образом, есть риск, что драма будет разыгрываться на языке биологических функций самого тела. Индивид, захлестываемый аффективными бурями, о которых и понятия не имеет, страдает порой от мощного психосоматического взрыва и может умереть «по неправильной причине».
Персонажи психосоматического театра — не мужчины, женщины или дети, это даже не репрезентации частичных объектов (пениса и груди); они больше похожи на функции, наделенные, как кажется, своей собственной жизнью. Этих персонажей можно почувствовать, понюхать, вдохнуть или вытолкнуть из тела; анонимные, невидимые и загадочные создания, они, как иногда кажется, функционируют как глобальное «тело-пол». Как можно общаться с этими глубинными чудовищами? Наверно, нужно попытаться «услышать» ри-нэнцефалон, старейшую часть человеческого мозга, использующую архаичные источники знания, чтобы прийти к тому, что нас ожидает.
Психосоматические проявления обладают властью, заставляющей Я признать, что его собственное тело тоже «человек». Тело не говорит ни на каком известном языке, но служит границами, в которых опять и опять разыгрываются психические сцены внутреннего театра. То, как именно мы воспринимаем свое тело, образно и символически, и определяет природу сцен, которые будут в нем разыгрываться. Это может быть невротический телесный театр или психотический телесный театр. Или же это может быть представление без слов, психосоматическая постановка. При таких загадочных соматических драмах отсутствует даже проблеск понимания Я своих невротических, девиантно-сексуальных и психотических творений. Когда перед нами такое радикальное отделение псюхе от сомы, больные не понимают, как связаны их физические проявления с их психологическим бытием, так как они понятия не имеют, что у их сознания отобраны его собственные телесные послания. Я, не ведая о самом себе, отбросило свое креативное функционирование и позволило соме стать мимическим театром сознания, посылающим немые (хотя и неистовые) послания в качестве псевдорешений психического стресса. Это означает, что тело ошибочно расшифровывает конфликт как физиологическую угрозу. Однако даже если в таких случаях в психическом театре сознания падает занавес, вечно креативное Я сознания все же пытается осмыслить физиологические катастрофы и «объяснить» неясно выражающуюся сому. Психосоматическое заболевание тогда становится объектом интереса для псюхе и частью аналитического дискурса, даже если иногда используется, чтобы спрятать за ним другие проблемы, явно психологического порядка. Нижеследующий случай — пример именно такой драмы (V.-G. Brahmy, 1977, личное сообщение).