Возможные ответы на эти вопросы выходят за пределы этой главы. Тем не менее, можно сказать, что когда соматизация — единственный видимый ответ на психический конфликт и душевную боль, она представляет собой монументальный вызов аналитическому пониманию. Психосоматические инциденты возникают в каждом анализе (и в жизни каждого), особенно когда вызывающие депрессию или тревогу события выталкивают из сознания вместо того, чтобы подвергнуть их психической переработке. Такие явления не могут не вызывать множество вопросов в голове у психоаналитика. Работая именно с сильно соматизирующими пациентами (которые все без исключений приходят в анализ по совершенно другим причинам), аналитик сталкивается с теми стеноподобными структурами, которые, видимо, и удерживают Я в заточении, хотя оно само и не осознает своей злой участи. Освобождение этих узников требует особого стиля контактов со стороны терапевта, возможно, таких, которые BHHHHKOTT(Winnicott ,1971) называл «творческой способностью к игре». Винникотт утверждает, что психоаналитическая работа, в общем, может продвигаться только через переживания, которые находятся в пространстве между двумя психическими «игровыми площадками», аналитика и анализируемого. Он замечает, что терапевт, который неспособен к игре, неспособен и заниматься этим родом терапевтической работы (Winnicott, 1971; 54). Пациенту, у которого нет психического пространства для игры, надо помочь сотворить его, так, чтобы можно было запустить психотерапевтический процесс. То, что это необходимо, кажется мне особенно верным с пациентами (вроде г-на С.), которые демонстрируют так называемую «психосоматическую личность». Эти люди и впрямь потеряли «способность играть» в смысле Винникотта. Незаинтересованные «быть», а только «делать», неспособные распознавать свои собственные чувства, неспособные вложить либидинальный интерес в свои собственные и чужие мысли и психические реальности, они, поэтому, не способны и проигрывать в фантазии различные идеи о том, что в их Жизни идет не так.
При прохождении терапии такие психические узники кажутся совершенно неспособными мечтать днем и часто даже видеть сны ночью. Однако, несмотря на эти трудности, иногда возможно войти в контакт с подземным течением бессознательной жизни этих пациентов. Тогда пустые психические пространства наполняются множеством людей, воспоминаний и переполняются потоком аффекта, что иногда ужасает пациента. Если психотический пациент сбегает в мир бреда, чтобы сделать терпимой переполняющую его душевную боль, то психосоматический пациент совершает побег во внешнюю реальность. Когда это происходит, само тело начинает действовать бредовым образом. Когда «психическое пространство для игры» создано, возникающие фантазии обычно отличаются от «обычных невротических» своим специфически конкретным содержанием, показывающим, до какой степени мир телесной реальности продолжает наполнять сферу фантазии. Следующий случай обсуждался со мной около двух лет одаренным молодым аналитиком, который часто прибегал к игровой технике, в которой пациенты лепят из глины, чтобы раскрыть возможности своего воображения и попытаться исследовать свою психическую реальность (Cazas, 1977, личное сообщение).
Г-на Д., тридцатилетнего актера, направил к аналитику дерматолог. Он страдал от ряда серьезных кожных заболеваний, включая тяжелую форму экземы; ребенком он много лет болел астмой и приступообразным насморком. Аналитик, столкнувшись с полной блокировкой способности пациента связывать какие-либо идеи с мыслями или событиями, о которых тот вспоминал, предлагал ему выдумывать истории, иногда просил его лепить из пластилина. Преобладали куски тела. Пациент сперва не мог сочинять иные истории, чем: «Это рот» или: «Это нос».
Когда Д. приобрел уверенность в своем праве на фантазии, он однажды описал «огромный язык, десять метров длиной, который движется вперед, как змея. Получив поддержку описывать это далее, он привел такие подробности, как «он отвратителен и полон всяких мерзостей». В нем был «крошечный ротик, ни для чего не служащий, а с обратной стороны на нем были маленькие зубенки, тоже ни для чего не служащие, потому что переваривание пищи происходило на всей поверхности... и никто ничего не мог поделать с этим языком». Затем он добавил, что «неважно, что с ним делаешь, — все равно от него не избавишься; и прорваться внутрь него тоже никак нельзя». Записывая эти высказывания, аналитик отметил: «Эта оппозиция возбужденной поверхности и тела без органов отражает, несомненно, то, как этот психосоматический пациент видит себя, а также его симптомы» (Cazas, 1977, личное сообщение).