О значит «ох». О значит «охнетКристабельчтотыопятьнатворила».
Наверху на первом этаже Розалинда сидит у туалетного столика в своей новой спальне – хотя ее едва ли можно назвать новой, настолько все в ней кажется древним. Это комната с агрессивно-скрипучими полами и хрупкой мебелью из красного дерева, освещенная закопченными масляными лампами: коллекция предметов, что не выносят прикосновений. Она слышит доносящийся откуда-то смех и чувствует, как на плечи опускается напряжение. За спиной стоит горничная, расчесывая чернильно-темные волосы Розалинды, а другая распаковывает ее чемоданы, аккуратно достает нижнее белье, сложенное в надушенные атласные подушечки. Розалинда чувствует, как ее изучают, оценивают. Она жалеет, что не может сама распаковать собственный багаж.
Розалинда ловит свое отражение в зеркале туалетного столика, берет себя в руки. У нее бойкое лицо любимого ребенка. Широкие глаза, вздернутый нос. К ним прилагается самовыученная привычка складывать руки под подбородком, будто ее обрадовали неожиданными подарками. Так она сейчас и делает.
Она справилась, несмотря ни на что; она должна в это верить. В Лондоне ходили неприятные слухи. Намеки на неразумные связи. Предположения, что она испортила свои шансы, переборщив с ухажерами. Но все те мужчины позади. Один за другим все очаровательные мальчишки, с которыми она танцевала, гуляла и ужинала, пропали. Сперва это было ужасно, затем стало привычно – что было хуже, чем ужасно, но не так утомительно. Через некоторое время это стало обыденностью. Махая, они уезжали на поездах и сходили в землю в местах с чуждыми именами, что со временем стали привычными: Ипр, Аррас, Сомма.
Годы войны стали болезненно монотонным временем, которое Розалинда провела, сидя в жестком кресле, пытаясь закончить вышивку, пока мать озвучивала имена подходящих молодых людей, которых «Таймс» помещал в списки погибших или пропавших без вести. В газетах писали о «лишних женщинах» – миллионах старых дев, которые никогда не выйдут замуж из-за недостатка подходящих мужей. Розалинда вырезала из журналов изображения молодых жен из общества и вклеивала в альбом счастливых беглянок. Она боялась, что превратится в затянутый в черное реликт, как собственная мать-вдова: одинокая женщина, суетящаяся над чашечками и маленькими собачками с обезьяньими мордочками, попавшая в ловушку корзиночек с вязанием и капризных скамеечек для ног.
Даже когда кончилась Великая война, праздновать было не с кем. Те немногие приемлемые мужчины, что все-таки вернулись домой, проводили приемы, обмениваясь рассказами о битвах с крепкими девушками, что тоже носили форму, пока Розалинда подпирала стену с пустой карточкой для танцев. Так что встреча с Джаспером Сигрейвом, вдовцом, ищущим молодую жену, которая родит ему сына и наследника, будто открыла ей маленький проход, через который она могла проползти в наполненный апельсиновым светом день свадьбы, где ее будет ждать собственный дом.
И вот она здесь. Она добралась. Зимняя свадьба – не идеальная, но все же свадьба. Несмотря на назальные проблемы жениха. Несмотря на то, что он настоял на тряской поездке в экипаже. Несмотря на то, что вид за окном дребезжащего экипажа дергался вперед и назад, будто задник держали неумелые работники сцены. Несмотря на скребущее, сжимающее сердце чувство. Все это можно исправить.
Розалинда поднимает новые бриллиантовые серьги к ушам. Она следит, как одна из горничных выкладывает ее шифоновый пеньюар цвета слоновой кости, аккуратно расправляя его на кровати со столбиками, поверх высокого матраса, как в сказке о принцессе на горошине. За темнеющим окном трещит костер, переговариваются прибывающие жители деревни, и разносится насыщенный, жженый запах запекающегося мяса.
Кристабель стоит в саду у костра, не отрывая глаз от молочного поросенка на вертеле, зависшего над пламенем с красным яблоком во рту. В правой руке она держит палку. Левая в кармане пальто – пальцы перебирают найденные под лестницей новые сокровища: обрывок газеты и огрызок карандаша. Ее будто успокаивает возможность касаться этих мелочей.
Ей слышно, как няня носится по дому в ее поисках, рассерженный нянькин голос проносится над головой, как лай собачьей своры. Кристабель знает, что будет дальше. Ее отведут наверх в комнату и оставят без ужина в наказание за исчезновение. Свечу задуют, а дверь запрут. Чердак покроется тенями и бесконечными углами: изменчивая чернота, расчерченная медленно двигающимся прожектором лунного света – огромным глазом без век.