«Во всем виноват только ты».
Эта мысль ни на секунду не покидала Дарена, делая его существование невыносимым и калеча характер. Боясь вновь причинить кому-то вред одним своим присутствием, Дарен вырос замкнутым и отстраненным. Много времени проводя в уединении, он нашел себя в рисовании, которое стало сначала хобби, а затем, когда отцу и мачехе надоело терпеть депрессивного подростка в своей счастливой семье, – еще и средством заработка наряду с выполнением чужих домашних работ.
Он рано научился самостоятельности, ведь абсолютно все легло только на его плечи – новая жена отца с радостью вручила Дарену ключи от ее пустующей квартиры, когда парню было всего шестнадцать. Однако решение разъехаться принесло облегчение всем. Дарен больше не мозолил глаза семье, в которой был чужим, а взамен получил свободу и гнилой и пыльный, но все же свой уголок.
Отец обещал навещать его и помогать, но слова так и остались словами. Переехав, Дарен перестал существовать для навязанных родственников, как и они для него. Единственными, кто всегда оставался рядом, были призраки прошлого, что сейчас ожили, воскреснув из слез и кассетной пленки.
Голос того парня из свиты, имени которого Дарен не знал, почему-то заглушил ненавистную музыку. Но стоило незваному гостю остаться по другую сторону запертой двери, пытка повторилась. Дарен будто оказался внутри музыкальной шкатулки, из которой не мог выбраться. Мелодия все играла и играла, а он бился в стены своего сознания, не зная, как заглушить песню, что играла хаотично и жутко, мешаясь сама с собой. Ноты сплетались в ужасной какофонии. Кто-то будто поставил несколько одинаковых звуковых дорожек, перемешал их и наслоил друг на друга.
Откуда лилась музыка?
Сначала Дарен думал, что с улицы. А когда увидел на своем пороге того спортсмена из шайки Тобиаса, решил, что во всем виновата «золотая» компания. Это они, каким-то образом узнав больные места, теперь давили на них, чтобы отомстить за своего униженного вожака!
Какое-то время Дарен убеждал себя, что так оно и есть. Однако все решилось в тот момент, когда он осмелился поговорить с гонцом свиты и сказал о музыке… Которую, как оказалось, слышит только он.
Тот парень не врал. Уж слишком заметно отхлынула кровь от его лица, смуглая кожа побледнела, а в голубых глазах затаился неподдельный страх. Признание Дарена напугало гостя, и Йоркер не понимал, что чувствует теперь.
Сплюнув горечь рвоты, Дарен вытер рот полотенцем и вышел из ванной, дверь которой открывалась в единственную комнату. Тяжелые шторы были задернуты, а все электрические приборы выдернуты из сети. Однако песня продолжала издевательски играть так, словно лилась прямо из стен, покрытых пожелтевшими от времени обоями.
Руки тряслись, а йо-йо, которым Дарен обычно унимал дрожь, потерялся вместе с другими вещами, что были в рюкзаке. Это случилось на парковке «Жерла», когда Тобиас избил его на глазах у всей свиты. И тот парень, которого Дарен оставил за порогом квартиры, тоже был там. Йоркер хорошо запомнил его голубые глаза, осколками неба выделяющиеся на фоне смуглой, кокосовой кожи, но имени союзника Тобиаса не знал. Запомнил и то, что этот парень был у «Театра кошмаров» и видел, как Дарен заходит в аттракцион.
Тогда почему сейчас упрямился и отрицал, что все видел? Зачем он врал?!
Дрожащие ладони сжались в кулаки. От снова ожившего вокруг шума гудела голова. Музыка давила на виски раскаленными тисками. Только теперь Дарен смог принять, что звучит она не снаружи, а будто изнутри него самого.
Но он не безумец! Нет!!!
Распахнув покосившуюся дверцу шкафчика, Дарен достал блокнот, в котором еще оставалась пара чистых страниц. Оттуда же он выудил наточенный карандаш и с ногами забрался на деревянный, покрытый трещинами подоконник. Дарен задернул штору и, зажатый между плотной тканью и почерневшим в сумерках стеклом, ощутил себя так, будто оказался в крошечной комнатке.
Руки дрожали, линии получались дергаными и колючими, но Дарен будто этого не замечал. Он остервенело выводил силуэт, рожденный в глубине сознания, чтобы выместить его на бумагу. Может, тогда получится избавиться от преследующего призрака?
От слишком сильного нажатия грифель надломился, оставив на бумаге уродливое черное пятно. Дарен не ощутил ни досады, ни раздражения – портрет его матери отвратителен сам по себе. Кривые линии и грязь его нисколько не испортят. Он пишет его не на заказ и не на память, а наоборот – чтобы вытравить образ из мыслей.