Я все больше и больше узнавала прежнего Сашу. Своего Сашу. Хотя раньше он ни на кого бы не поднял руки. Но Варвара Аркадьевна могла и святого из себя вывести. Да, в Саше так много осталось от него прежнего. Я бы не сказала, что от этого открытия у меня полегчало на душе. Меня обуревали самые противоречивые желания. Но одно главенствовало надо всеми — хотелось бросить все и бежать к нему. Мне было наплевать, что случилось потом.
— После Варвара побежала звонить тебе. Она так и сказала: пойду Таше позвоню. Если она дома, поеду к ней. Да ихний телефон почему-то не работал. Это уже милиция что-то там подправила.
— Она пошла в автомат?
— Не сразу. Собака стала на двор проситься. Она сказала, что позвонит тебе с улицы, потом собаку домой приведет и поедет. Мне велела на задвижку в столовой закрыться и никого из них к себе не впускать. Я посуду прибрала. После взяла носок и в столовой села возле окошка. В моей комнате темно, а свет с таких пор жечь рано — никаких денег не хватит.
— Вы слыхали, как она Рыцаря домой привела?
— Я слыхала, как кто-то дверью хлопнул, потом собака заскулила. Сперва на дверь бросалась, а после скулить стала. Потом снова дверь хлопнула. Кухонная.
— И больше вы Сашу не видели, — сказала я, машинально подняв с полу клубок шерсти. К глубокому разочарованию не на шутку разыгравшегося Егора.
Наталья Филипповна положила вязанье на тахту.
— Руки уставать стали. И ломит их. — Она потерла свои распухшие суставы. — У меня еще с каких пор ревматизм. Помню, мы чакан по колено в ледяной воде били. Зима на носу, а хату крыть нечем, хоть ты убейся. С Василия толку мало — весь латаный-перелатаный по госпиталям. К работе негодный был совсем, а до удовольствий охочий. Ну да, ему хорошо — помиловался с бабой и в кусты. А бабе после этого рожать… На Троицу помер. Я с тремя малыми детьми осталась, четвертый в брюхо стучался. Наверняка бы помер, кабы не Варвара. И все равно грех от родного дитя отказываться. Непрощенный грех. За него Господь и наслал мне пелену на глаза.
Наталья Филипповна наконец сняла очки, и я увидела ее глаза. Они как будто усохли, запали внутрь. И уже не могли сохранить какое бы то ни было выражение.
— Значит, вы не видели Сашу после того, как он дверью хлопнул?
— Видеть не видела — спиной к нему стояла, посуду мыла. Он чего-то искал. Наверное, ту тетрадку. Спросил у меня, где мать.
— Вы сказали, что она ко мне собралась?
— Ничего я ему не сказала. — Наталья Филипповна стала вынимать из головы шпильки. У нее были очень густые темнокаштановые волосы, которых почти не коснулась седина. — Хватит. Наговорились на сегодня. На покой пора.
Я пожелала ей спокойной ночи и выключила на кухне свет.
В этой коробке из-под чешского пива хранилось то, что когда-то было частью моей жизни.
Моя рука потянулась к красному нейлоновому шнуру.
Нет, это не коробка, а машина времени. Стоит дернуть за кончик шнура — и ты очутишься в прошлом. За тридевять земель от реальности, от которой я и так отгородилась непроницаемой стеной.
Но стена, кажется, дала трещины, сквозь которые пробивается свет. Он режет мне глаза.
Я щелкнула выключателем и забралась с головой под одеяло.
Нет, я не гожусь в спасительницы. Что я могу предложить ему взамен того, что он имеет? Свой идеализм?
Если бы наша детская любовь увенчалась узами Гименея, мой идеализм давным-давно превратился бы в прах.
Я почти уверена в этом.
Почти…
Ну, а если начать все сначала в тридцать, с нерастраченным идеализмом? То есть снова поклониться своему идолу, обожествляя даже его пороки, как это свойственно первой любви?..
Идол, идеал… Средневековье и романтизм.
Идолу слепо поклоняются, идеалу служат.
«Ты все так же истово служишь своим незабвенным идеалам?»
Я представила, как регулярно — каждую неделю — стираю грязное белье. То самое, под которым Кириллина откопала серую тетрадку. У меня ломит поясница, от стирального порошка саднят руки. И пальцы стали красные и толстые, как сардельки… Когда-то у меня были очень красивые сильные руки. Саша, помню, пытался сделать слепок с моей правой руки. Кириллина считала, что ее сын безумно талантлив. Она гордилась им. Пыталась лепить его согласно собственным представлениям об идеале.
У каждого свои представления об идеале…
Мои представления в чем-то совпадали с представлениями Кириллиной. И мы обе как сумасшедшие любили Сашу.
Но он ведь живой человек, а не скульптура…
Мне всегда хотелось отвечать его представлению об идеале. Удалось ли мне это? Если удалось, то почему я так недовольна собой?
Черт, хватит терзать себе душу. В прошлом ничего нельзя изменить. Прошлое — это фильм, который нужно смотреть, удобно устроившись в кресле зрителя. Или же книжка, которую читаешь в метро, чтоб убить время…
Моей первой самостоятельно прочитанной книжкой была сказка о средневековом рыцаре Тристане и прекрасной златокудрой королеве Изольде. Отец подарил мне ее на мой шестой день рождения. Я читала эту сказку целый день, спрятавшись от всех на дереве. У нее был печальный конец, и я со злостью швырнула книжку на землю. Тетя Зина, увидев, как я утираю слезы, взяла меня на руки, дала мне горячую пышку и рассказала добрую сказку.
Второе десятилетие моей жизни было красивой сказкой, героиней которой оказалась я сама.
Бабушка сумела внушить мне уверенность в том, что меня ждет вечный праздник. А Саша стал тем принцем, который должен был устроить для меня этот праздник. Надо отдать им должное — оба старались изо всех сил.
Кириллиной была отведена роль злой феи, строившей козни героям. Хотя, мне кажется, она добровольно взяла на себя эту роль, чтобы все было, как в настоящей сказке.
Сейчас я читала эту красивую наивную сказку с конца, искренне оплакивая в душе гибель злой феи.
Я плакала над счастливой судьбой девчонки с волосами темно-каштанового цвета, которой только что объяснился в любви ее избранник, когда зазвонил телефон.
— Таша, мамы больше нет?
Голос был далеким и едва узнаваемым.
— Варвара Аркадьевна умерла, — сказала я и всхлипнула. Это получилось помимо моей воли.
— А… Наталья Филипповна где?
— Она у меня — не беспокойся.
— Значит, ты все знаешь. — Он вздохнул. — Прости, что долго не звонил тебе. Валентине передай, что у меня все в порядке. Хотя нет, не надо. Таша, будь счастлива.
Он рассмеялся или заплакал — я не разобрала. И повесил трубку.
Наталья Филипповна стояла в дверях и наблюдала, как я подбираю с пола фотографии. Их было много. Они все смешались, выпав из отведенных им ячеек на страницах альбома. Запечатленное на них время как бы тоже смешалось. Но какое это теперь имело значение?
Вот я с туловищем стрекозы на серебряных крыльях над островерхими макушками сосен: Рудольф Александрович, человекогусеница, ползает с лупой в руках среди толстых книг с похожими на каббалистические знаки математическими формулами; Варвара Аркадьевна сидит в позе бога Брахмы, все три улыбающиеся лица которого — маски. И наконец, Саша с котомкой за плечами и в лаптях стоит перед грозным усатым швейцаром с лицом Кириллиной у входа в большой магазин, в витрине которого выставлены мои фотографии — от смеющейся до плачущей…
— Это Сашок звонил?
— Да.
— Не придет?
— Не придет.
— Ну, ну… Мне послезавтра домой ехать нужно. Я и билет уже заказала. А как же теперь ехать?
— Оставайтесь. Может, еще милиции потребуетесь.
— На что я им? Вопросы такие задают, что сердце заходится.
— Это их работа.
— Разве можно про другого человека наверняка знать? Про себя и то не всегда знаешь. Нынче одно думаешь, а завтра уже по-другому. А Сашка мой с чужими людьми вырос…
Апухтин подошел ко мне в подземном переходе.
— Соскучился. — Он едва заметно улыбнулся. — Предлагаю подышать свежим воздухом.