Вокруг лежали нетронутые вешним теплом сугробы, мигали сквозь сумерки редкие огни дачного поселка. Я шла правой стороной улицы, по которой не ходила десять с лишним лет. Мои ступни узнавали под снегом каждый бугорок, ямку.
Если бы в окнах кириллинской дачи горел свет, я бы бросилась сломя голову назад, под спасительную сень привокзальных фонарей. Я всегда отступаю в тот момент, когда нужно наоборот идти вперед и напролом. Дом стоял на фоне пустынной белизны, темный, как затертый льдами корабль, который покинула команда. Островерхая крыша мансарды мерцала в лунном свете серебряными блестками.
В детстве я больше всего на свете боялась темноты. Сейчас я боялась, что вспыхнет свет, который разбудит, стронет с места знакомые предметы. Лучше я их осторожно, на ощупь узнаю. Медленно, сантиметр за сантиметром.
Террасу они раньше не запирали — Варвара Аркадьевна считала: лучше пусть воры войдут через дверь, чем сломают замысловатые узорчатые оконные рамы.
Мне хотелось хоть на несколько мгновений превратиться в ту девчонку с волосами темно-каштанового цвета, след ног которой наверняка хранят скрипучие, как морозный снег, половицы террасы и каждая песчинка еще скованной морозом земли вокруг дома. Ничьим чужим следам не дано их затоптать.
Мне почудился какой-то странный — потусторонний — гул. Мне было совсем не страшно. Вернее, я наслаждалась охватившим меня ужасом перед чем-то нездешним.
«Может, тут поселилась душа Кириллиной, — подумала я. — Она любила дачу…»
Я медленно поднялась в мансарду. Мои привыкшие к темноте глаза видели освещенную обманчивым светом полумесяца комнату. В ее углах залегли густые тени. Мне показалось, одна из них шевельнулась при моем появлении.
Я села на продавленный диван, который стоял на том же самом месте, что и десять с лишним лет назад, огляделась по сторонам. На полу под столом пустые бутылки, обрывки бумаги. На полках вместо стоявших когда-то книг кипы старых газет и журналов.
«Камин… Где-то здесь есть камин», — вспомнила я.
— …Я никогда не любила тебя. Я обманывала. Себя. Тебя. Всех, — говорила я, обращаясь к пламени за погнутой решеткой. — Стрижевская любила тебя по-настоящему. Она ради тебя была готова на все. А я… я люблю только себя. Слышишь?..
Мне ответил какой-то шорох — в доме было полно мышей.
— Тебя влекло ко мне именно потому, что я тебя не любила. Тебя любили все, ты устал от всеобщей любви. Я тоже делала вид, что люблю тебя, а ты притворялся, будто веришь мне. Здорово мы обманули друг друга?
Как жаль, что мой монолог остался никем не услышанным. Хотя я бы, наверное, не произнесла его, если бы знала, что меня кто-то слышит.
— Ты спал со Стрижевской, чтобы сделать больно мне. Но потом понял, что сделал больно себе. И ты возненавидел и ее, и себя. Ты сказал ей об этом и прыгнул в воду. Она прыгнула за тобой. Она пыталась тебя спасти. Теряя сознание, ты думал обо мне… Ты злился на меня за то, что я вычеркнула тебя из своей жизни. А знаешь, мне это почти удалось. Правда, без тебя моя жизнь стала какой-то безвкусной. Но я к тому времени уже потеряла к ней аппетит. Я жила инстинктами. Ты ведь знаешь, как силен в человеке инстинкт выживания. Он и в тебе в конце концов победил. Валентине ты достался потухшим, как перегоревшая лампочка. Она не догадывалась об этом, а потому тебе было легче с ней, чем с кем-то другим. С той же Варварой Аркадьевной. — Я вздохнула, вспомнив, что Кириллиной больше нет. — Знаешь, это я виновата в ее смерти. Я ворвалась в вашу жизнь и что-то в ней нарушила. Прости меня, пожалуйста…
В комнате было жарко, и я сняла капор. По моим щекам потекли слезы — я вспомнила, что Валентина отрезала мне волосы.
— Вот и все, — сказала я, глядя на догоравшую в камине бумагу. — Я так долго верила в то, что люблю тебя… Мне кажется, теперь я люблю тебя на самом деле. Но я никогда не смогу взять тебя в железные рукавицы. Лучше давай вместе катиться в пропасть. Или ты все еще не веришь в то, что я тебя люблю?..
Вдруг по моей спине пробежал холодок. Я вскочила и бросилась вниз по лестнице. Мне показалось…
Нет, мне это всего лишь показалось. В доме было пусто, если не считать полчищ мышей. Вокруг лежали первозданные залежи снега, на нем отпечатались только мои одинокие следы.
Они мне обрадовались. Они мне ужасно обрадовались.
Эмили всплеснула руками, прижала их к груди и стояла в холодных сенях, следя повлажневшими глазами за тем, как Стас снимает с меня дубленку, шарит под вешалкой в поисках комнатных тапочек, потом расстегивает молнию на моих насквозь промокших сапогах. Оживленный, неузнаваемо преобразившийся Стас.
Меня точно сладкой дремой обволокло теплом их пахнущей свежей хвоей столовой. В кадке с незапамятных времен росла теперь уже угрожавшая потолку темно-бирюзовая елка. Елка праздником пахнет — это я с раннего детства усвоила. Мне показалось, будто меня на самом деле ждет праздник.
…Наверное, я всю жизнь мечтала о том, чтобы расслабленно погрузиться в мягкий покой обветшавшего полукруглого кресла возле огромной горячей печки. Чтоб засиженная мухами сорокасвечовая лампочка мигала мне из-под старомодного атласного абажура. Чтоб в низкое окно заглядывал похожий на улыбку паяца месяц.
— Куколка, я тебе в своей комнате постелю — там тише и теплей. Ты, наверное, замерзла.
— Да, тетя. Хотя я не знаю… Мне так хорошо, тетя.
— Вот и замечательно. И у меня теперь душа успокоится. Стасик говорит, тебе завтра к восьми на работу. Он тебя до самого института проводит. Я вам оладушков испеку. На кислом молоке.
«Как здорово — большая добрая печь, оладьи на кислом молоке, — умиротворенно думала я. — Что еще мне надо? Крепкий, пахнущий мятой чай, согревшиеся за ночь возле короба сапоги, которые сохранят свое тепло до самой Москвы… А там, в том пустом доме, — холод, леденящий кровь холод. У меня не хватит сил, чтоб наполнить его теплом…»
Стас смотрел на меня большими круглыми, как у испуганной птицы, глазами. Мне казалось, он все время порывается что-то сказать мне. Но так и не сказал.
У меня был волчий аппетит — я съела целую тарелку жареной картошки с соленым огурцом, хлеб с маслом, пила молоко.
Стас ничего не ел.
Эмили суетилась в соседней комнате, приготавливая для меня постель.
Этот дом словно наполнен привидениями, которые теперь водили хороводы. Я лежала, устремив глаза в темноту, и завидовала этим бестелесным созданиям, которые уже отстрадали отпущенный им отрезок земного бытия. Что ждет меня впереди? Я хочу, чтоб меня ждал праздник. Но кто, спрашивается, устроит его для меня?
…Если лежать в гамаке и смотреть на звезды, обязательно закружится голова. Я лежала в гамаке, когда Саша в первый раз сказал, что любит меня. У меня, помню, очень сильно закружилась голова.
— Таша, Таша, прости меня…
Это приснилось во сне. В искаженном временем несбывшемся сне.
— Таша, я не хочу, чтобы ты катилась вместе со мной. Я хочу, чтоб мы взбирались. До звезд. Я наберу тебе целую пригоршню звезд. Они совсем не горячие. Они похожи на светлячков. Тебе нравятся светлячки?..
Я сбросила одеяло на пол и села, вглядываясь в темноту. Печка гудела и потрескивала. Пахло горячей хвоей и свечами.
— Я очень любил Варечку. Ты мне веришь? Главное, чтоб ты верила мне, Таша. Я больше никогда не обману тебя, слышишь? В моей жизни всегда будешь ты, ты, ты…
От подушки тоже пахнет хвоей. Когда умерла бабушка, во всем доме пахло хвоей. Это какой-то мертвый запах. И от одеяла пахнет хвоей. Но под одеялом так уютно и спокойно.
— Таша, я вернусь. Я обязательно вернусь. Я заберу тебя с собой, и мы будем жить во дворце…
Какая гадость, этот димедрол. Из-за него весь этот бред.
— Саша! — громко вскрикнула я и обняла за плечи сидевшего на краю моей кровати человека.
Это был Стас. От него тоже пахло хвоей.
— Она умерла, Таня, она умерла. Но ты не бойся — я буду с тобой.
Я не знала, как вести себя в подобных ситуациях. Стас куда-то исчез, я была в комнате одна, если не считать Эмили. Но мне было совсем не страшно — Эмили лежала в умиротворенной позе крепко спящего человека, складки на ее лице разгладились, правая рука с искривленными от тяжелых портновских ножниц пальцами как бы отдыхала на одеяле. Я даже не могла жалеть Эмили — она казалась недосягаемой для обычной жалости. Похоже, она давно готовила себя к переходу в неведомое измерение и перешла в него легко и беззаботно.