Шаховской поглядел туда, куда указывал ему Плавильщиков, и тоже развеселился: уморителен был франт, важно проходивший мимо.
А Плавильщиков продолжал:
— Давеча довелось мне читать одно письмецо. Презанятнейшее! Писано оно генералом Архаровым своему приятелю. Рекомендательное письмо. «Мол, так-то и так, мой друг! Сын соседа по имению отправляется в Москву и желает послужить. Он большой простофиля, худо учится, а потому нужен ему покровитель. Мол, удели милость свою к дураку моего соседа, запиши в свою канцелярию. А при случае награди чином или двумя…» И вот полюбуйтесь, ваше сиятельство, каков стал наш Митрофанушка, имея знатного покровителя! Чинами не обойден…
— Э. батенька мой, кто посмеет ослушаться Ивана Петровича Архарова, коли он назначен московским военным губернатором, к тому же исполняет и полицейские обязанности. Все пути открыты сему Митрофанушке!
Санька последовала взглядом за тросточкой Плавильщикова и тоже хихикнула: вот чучело так чучело! На огород ставить, воробьев отпугивать… Ишь как вырядился — фрак лазоревый, жилет пунцовый, на сапожках кисточки, на жилете всякие побрякушки позванивают, в руках несет букетец, всякую минуту его нюхает, во все стороны глаза вскидывает. А щеки-то щеки! Почище всякой девицы набелил и нарумянил! И брови насурмил… Ай-яй-яй, срамота какая!
— Что и говорить, — тоненькой фистулой пропел Шаховской, продолжая следить глазами за щеголем, — про таковского лучше, чем Гаврила Романович Державин, и не скажешь:
Оба засмеялись. И Санька тоже тихонько фыркнула. Таких-то послушаешь — не соскучишься?
— Ох, распотешил, батюшка! — продолжая смеяться, воскликнул Плавильщиков.
Крупные капли пота выступили у него на лбу, поползли вдоль щек. Он полез в карман. Вытащил большой носовой платок в красную с синим клетку. Вместе с платком вытянул и кошелек. Платком утер лоб и шею, кошелек же, мягко шлепнувшись, улегся на песок недалеко от Саньки.
С этого кошелька, собственно говоря, и началось. Все смеша лось, завертелось, закрутилось в Санькиной жизни. Оно, конечно, и давешняя утренняя история, которая выгнала Саньку из дому, имела значение. Но кабы не этот кошелек, вес пошло бы проторенною дорожкой: Санька через сколько-то времени вернулась бы домой, впряглась в прежнюю лямку и тянула бы, пока тянется.
Но кошелек… Едва она протянула руку к кошельку, чтобы вернуть барину, как услыхала вровень с ухом шипенье:
— Не трож-ж-жь…
Вздрогнула от неожиданности. Повернув голову, увидела мальчишку. Когда он появился тут, не заметила: все время прилежно и со вниманьем слушала разговор сидевших на скамейке.
Мальчишка был в грязной кофте, чумазый, веснушчатый. Из-под белобрысых волос, остриженных под горшок, блестели светлые глаза. Блестели свирепо, как у голодного щенка. Он погрозил Саньке кулаком: попробуй сунься за кошельком — такое влеплю, своих не узнаешь!
Между тем оба барина, занятые разговором, ничего не заметили: ни оброненного на землю кошелька, ни белобрысого мальчишку, который готов был накинуться на Саньку и избить ее.
— О Бонапарте что толкуют в Петербурге, князь? — вдруг круто переменив разговор, спросил Плавильщиков, повернувшись к Шаховскому. В голосе его звучало беспокойство, ясно было, что вопрос свой задал он не из праздного любопытства.
Шаховской нахмурился:
— Да поговаривают о разрыве мира, какой был заключен с Наполеоном в Тильзите.
— И у нас в Москве ходят толки, что терпение скоро лопнет от Бонапартовых деяний. Недавно граф Растопчин изволил сказать, хоть и в шутку, однако слова его на шутку мало походили: мол, Бонапарт поступает с Европой, как пират на завоеванном корабле…
— Неплохо сказано, — промолвил, усмехнувшись, Шаховской.
— Растопчин умен, что и говорить!
— И все же, сударь мой, не думается мне, что Бонапарт на нас войной полезет.
— Эх, ваше сиятельство, вернее, не хочется о сем предмете думать. А все может быть… И к тому же среди наших бар и барынь такое французолюбие развелось, что глаза бы не глядели… Только что не молятся по-французски… Небось обо всем шпионы доносят Бонапарту. Ему-то, может, думается, что и воевать не придется — встретят с колокольным звоном!
— Не приведи бог войну, — сказал Шаховской и вдруг перекрестился.
— Купцы у нас калякают: мы-де все лавки побросаем, а поголовно станем на защиту матушки-Москвы. Уж этого врага прицепим черту на рога, вот так-то, ваше сиятельство!
Но все, что говорили промеж себя два барина, теперь Саньки не касалось. У нее завязалась безмолвная и ожесточенная борьба за кошелек: кто первый схватит? Конечно, проще бы подать голос. Крикнуть тем, сидящим на скамье: «Вы обронили, барин, кошелек! Вот он лежит! Нагнитесь, барин, да возьмите…»
Сказать-то все она могла, но до смерти боялась белобрысого мальчишку. Уж очень свирепо сверкали на нее глаза из-под вихрастых соломенных волос. Такой не пожалеет — изобьет. А кругом народ и эти два хороших барина. Ведь срам какой…
А оба барина тем временем приподнялись со скамейки, надев шляпы, собрались уходить.
— Сегодня в Арбатском театре идет трагедия Озерова «Эдип в Афинах»? — спросил Шаховской.
— Пожалуете?
— А как же! Не пропущу взглянуть на вас в «Эдипе…». Отойдя от скамьи, Плавильщиков спросил:
— Поговаривают, у нас в Москве в нынешнем сезоне будут две соперницы: Екатерина Семенова и девица Жорж?
— Слыхал и я, — своим тоненьким фальцетом пропищал князь Шаховской. — Пойдет у вас баталия, коли прибудут обе враз!
— И не говорите, сударь…
Глава пятая
О том, как Саньке досталась полтина
Не успели оба барина и двух шагов отойти, как Санька коршуном налетела на кошелек. Но и белобрысый мальчишка не сплошал. Их руки одновременно вцепились в добычу, каждый остервенело рвал кошелек к себе. Оба тяжело дышали. Санька молчала, стиснув зубы. Мальчишка же выдавливал хриплым шепотом:
— Отдай… У-у-у, чертова девка, излуплю!
Но Санька знала — из своих рук она кошелек нипочем не выпустит. Бей, лупи ее, не выпустит, и все тут… Ухватила она кошелек левой рукой, а правая сжалась в крепкий, будто кремень, кулак. И этим крепким, кремешковым кулаком она изо всей силы долбанула мальчишку в лоб, прямо между глаз. Тот взвыл от боли и разжал пальцы. Саньке того и надо было. Она скорехонько сунула кошелек за пазуху. А ну, попробуй отними-ка! Мальчишка все так же свирепо и угрожающе шипел:
— Отдай, с-с-сатана…
Санька лишь усмехнулась. Поправила на голове сбившийся платок. Еще тяжело дыша, но торжествуя, смотрела на мальчишку.
— Как же не отдать-то? Отдам… Всенепременно отдам!
Она поднялась, встряхнула смятую юбку сарафана и, глядя на мальчишку, сидевшего на земле, посмеиваясь, повторяла:
— Не сомневайся, паря, отдам, отдам…
Мальчишка тоже встал с земли. Маленький, тщедушный, злой, лохматый.
— У-у-у, сатана! — тянул он плаксивым голосом. — Два дня не емши… — По его измызганному лицу бороздами текли слезы.
Саньке стало жалко оборвыша. Она понимала его. Самой хотелось есть. Даже в животе урчало. Вот до чего оголодала.
— Ладно, не реви, дурень… Чего-нибудь надумаем.
— Себе возьмешь кошелек-то? — спросил мальчишка, не спуская с Саньки жадных глаз.
Санька повела плечом. Гордо вздернув подбородок, ответила:
— Мне чужого не надобно.
И еще раз, получше оправив на голове пунцовый платок, бросилась вдогонку за теми двумя сидевшими на скамейке. Они уже подходили к концу бульвара.
Забежав сбоку, Санька обратилась к тому барину, который обронил кошелек:
— Барин, возьмите…
Плавильщиков приостановился. Нахмурившись, повернул голову к девчонке в пунцовом платке.
— Чего тебе?
— Давеча около скамейки…