Николай Коляда
Т Е А Т Р
Пьеса в одном действии
Действующие лица
ВЕРА — 40 лет
ЛЕОНИД — 40 лет
Фойе маленького подвального театра.
Фойе маленького провинциального полуподвального или глубокоподвального театра. Ах! Вот о таком я мечтаю! Слышите вы, там, в последнем ряду, о чём я мечтаю? Вам не понять. Вот взять бы в моей хрущёвке вырыть бы поглубже подвал, а потом там фонарей кучу, а потом занавес, артистов, зрителей и играть, играть, играть… Хотя бы даже вот эту пьесу, что пишу. А что? Она на двоих. Затрат мало. Штук тридцать-сорок женских норковых шубок купить и всё. Но шубки не главное, а главное тут — «серсе» — есть такое слово. И чтоб артисты: петелька-крючочек, петелька-крючочек… Знаете, что такое? Это когда я тебе — петельку, а ты мне — крючочек, я тебе — вопрос, а ты мне — ответ. Ну, как в жизни. И вот вам уже — Театр. Петелька-крючочек, петелька-крючочек…
Ну, можно и другие пьесы, не обязательно эту. Да и вообще пьесы — неважно какие, а главное чтоб, главное, понимаете ли, чтоб, понимаете ли… чтоб в антракте и перед спектаклем играл бы маленький оркестрик: скрипочка, или что-то такое нежное бы. Чтоб обязательно, понимаете ли, перед началом бы пиликало бы. (Это я где-то в какой-то другой стране или во сне видел).
Ах!
Нет.
Никто не выроет там подвал глубже. Никто не посадит там зрителей, не повесит фонарей. Так и будут крысы по подвалу бегать, а моя Манюра за ними. Так и будет грязная вода сочиться, зловонить. Так и не будет Театра. У меня.
А вот у них — есть. Счастливые!
В подвале хрущёвки устроен театр. Крохотный вестибюльчик, а уютно. Всё в чёрный цвет покрашено. Все изгибы труб, все кирпичики — в чёрный. В центре дверь двойная в зал, на ней надпись: «Просим соблюдать тишину!», а ниже: «После третьего звонка вход в зрительный зал воспрещён!»
Слева стойка буфета, за стойкой витрина с красивыми бутылками, тарелки с бутербродами, мойка для посуды тут же. Возле стойки стулья высокие такие, иностранно-красивые. Справа — гардероб, на вешалке штук тридцать-сорок пальто и шуб висит. Возле гардероба четыре венских стула, пюпитры, контрабас, барабан, виолончель и скрипка — лежат и стоят на стульях и возле них. Дверь в туалет есть. Выставка даже маленькая, театральная: за стеклом в витрине старинные костюмы, веера, рыцарские доспехи. В отдельной витрине — чучело чайки. Как символ, так сказать. Театра, так сказать. «Театра в хрущёвке», так сказать. Ну, всё как и положено в театре, но только ма-а-аленькое-маленькое, аккуратненькое, симпатичненькое, сделанное, вылизанное, выкрашенное, да к тому же без золота и бархата.
Там, за дверью, идёт спектакль. Вечер. Зима.
А тут, в фойе — своя жизнь идёт. Ну, если хотите — свой Театр.
За стойкой буфета ЛЕОНИД — моет посуду. Он в наглаженных брюках, бабочке, белой рубашке, поверх которой надет тоненький аккуратный шерстяной свитер с открытым горлом.
В гардеробе — ВЕРА. Она в синем халате. Вера ест из банки капусту, смотрит на Леонида, который на свет разглядывает стаканы, их чистоту.
МОЛЧАНИЕ.
Вера надевает шубу, смотрится в зеркало.
ЛЕОНИД. Опять?
ВЕРА. А что?
ЛЕОНИД. Стыдно. Снять!
ВЕРА. Нельзя? У них дома таких шуб «зэ» — завались. Я же не на совсем, а только померять и назад.
ЛЕОНИД. Сапоги ещё надень!
ВЕРА. Правильно. Надену, чтоб в комплекте было. На ней не смотрелось, я сразу «зэ» — заметила. Тоже, припёрлась в театр, жемчуга понавздевала, бриллианты, чтоб показать. В подвале. Шубу в пол. А сама — как Баба Яга в тылу врага. А на мне — во как сидит. У меня такой шубы не будет. Мне никто не купит. Я уже с ярмарки еду, а мне до такой шубы — как до Китая вприсядку. Мне не купит. Где уж нам уж выйти замуж, мы уж так уж как уж накуж. (Вертится у зеркала.)
Леонид пришел в гардероб, снял с Веры шубу, выхватил сапоги.
(Вера молчит, смотрит, как Леонид идёт снова к мойке.) Личико-то попроще, гражданин. Попроще, говорю. Слыхали? Не напрягайтесь. Не в театре. Нечего эдак-то вот драматично.
Леонид ушел к себе. Вера села, ест капусту.
Всё равно там — твоя квартира. (Тычет пальцем в потолок над гардеробом.) А там — моя. (Тычет пальцем в потолок над буфетом.) Это — твоя протечка. Я не буду платить.
ЛЕОНИД. Вчера полезла в витрину.
ВЕРА. Ты же не дал. Я хотела веером пообмахиваться.
ЛЕОНИД. В шубе?
ВЕРА. Я хотела проверить, как они дышали в таком. Грудью дышали, когда их целовали «вэ» — возлюбленные. Ромео её целовал. А она дышала и дышала. И веером — мах-мах-тарарах. (Пауза.) Всё равно достану, проверю. Не сегодня, так в следующий раз. Мне надо успевать. Я с ярмарки. Твоя протечка, сказала, твоя!
ЛЕОНИД. Моя, моя. Заплачу.
ВЕРА. Заплати. У тебя денег много. Всё копит. Или маме лекарство покупает. Ну, покупай, покупай. (Пауза.) С ярмарки я. Вам — не понять. Которые в буфетах им — не ясно. Мойте стаканы, мойте. Мы про тех, кто в буфетах — по телевизору слыхали. По телевизору врать не станут. Снег, дождь. Солнце, луна. Небо, слова. Туман, ветер. Огонь, вода. Весна, зима. Осень, лето. Деревья, цветы. Земля, воздух. Звери, птицы. Хлеб, мама. Мама…
ЛЕОНИД. Что ты сказала?
ВЕРА. Ничего. Молюсь.
МОЛЧАНИЕ.
Леонид с остервенением моет стаканы.
(Надела снова шубу, улыбается, вертится в шубе у зеркала.) Енот-полоскун. Моет, моет.
МОЛЧАНИЕ.
ЛЕОНИД. Что?
ВЕРА. Да ничего. (Пауза. Сняла шубу, повесила её на место.) Занавески бы вот здесь — было бы лучше. Слышишь, «пэ»?
ЛЕОНИД. Я тебе не «пэ».
ВЕРА. (Смеётся.) Люблю занавески. Занавесила бы всё, будь моё оно. Тут рюшечки, тут подборчики, тут вышивка, тут строчечка. Чтоб было много тёмных уголочков, в которых можно было бы затаиться. Тут бегали бы дети, прятались бы. Много-много детей. А представления тут были бы — только сказки для детей. Разных знаменитых авторов. А «мэ» — малоизвестных — никогда. (Пауза, Вера улыбается, молчит.) Всё ажурное, с рюшечками обожаю. Занавесила бы всю грязь. Чтоб гадость эту не видеть. А то жить, дышать невозможно с вами всеми. У меня всё-всё белье с рюшечками. Трубы эти чёрные — тошнит. Это они по-авангардному так сделали. Как кишки будто крашенные в чёрное, а мы в этих негритосных кишках сидим вот, говорим. А они про любовь смотрят. А если мозгой раскинуть, то по этим кишкам «кэ» — кало плывёт сплошное, со всего дома сливается, переливается, булькает, по трубам по этим чёрным. (Ест капусту.) Мне можно с рюшечками, я с ярмарки еду.
МОЛЧАНИЕ.
ЛЕОНИД. С какой ярмарки? Ну?! Отвечай!
ВЕРА. С такой. Не ваше дело. С такой вот ярмарки я еду. Я сама с собой. Монолог. Театр. (Ест капусту.)
ЛЕОНИД. Дурь. (Бормочет.) С ярмарки она. Она вот с ярмарки. Театр!
МОЛЧАНИЕ.
ВЕРА. Тебе над буфетом табличку повесить надо: «Выпил коньяку — открой рот.» Знаешь, зачем? (Пауза.) Знаешь, почему грузины не хмелеют, хоть пьют много? И армяне тоже. Они поют и потому не хмелеют. Да. Они поют, да, открывают рот всё время и винные пары всё время выходят. Наружу, так сказать. Слышала по телевизору, научная передача. По телевизору врать не станут! И потому они не хмелеют. А то эти путанки, что в театр пришли, что тебе улыбаются, коньяку вдарят, потом спектакль смотреть, их развозит, они полспектакля спят, аж тут храп слышно. Ну, они на мужиков в подвал-то пришли смотреть, им можно спать. Но всё равно пусть знают, как можно не хмелеть. Слышишь? Дай, я напишу на листочке «Выпил коньяку — открой рот!» и приконапачу над буфетом. Ну?