И Шаббат продолжил восхождение. Вообразите камень, который тащит себя в гору, и вы получите некоторое представление о том, как он старался добраться до Дренки. Он должен помочиться на ее могилу, это будет его последнее прости. У него долго не получалось, он не мог начать, он испугался, что требует от себя невозможного, что в нем ничего не осталось от него самого. Он, старик, который каждую ночь по три раза встает в уборную, и в начале следующего столетия будет еще здесь, будет стоять и силиться выжать из себя каплю влаги, чтобы полить священную землю. А может быть, моче мешает пролиться стенка, которую ставит сознание, лишая человека именно того, в чем больше всего его самого? А как же все его жизненные принципы? Он дорого заплатил за то, что расчистил себе пространство, где мог существовать, враждуя с этим миром так, как ему хотелось с ним враждовать. Куда подевалось презрение, которым он отвечал на ненависть окружающих; где те законы, тот кодекс, следуя которому ему удавалось быть свободным от их здравых, от их дурацких ожиданий? Да, преграда, которая раньше только раззадоривала его на новые хулиганские выходки, наконец ему отомстила. Табу, которые только и ждут, как бы умерить наше уродство, отключили ему воду.
Безупречная метафора: пустой сосуд.
А потом полилось… сначала тонкой струйкой, потом заморосило, закапало, как из глаз, когда режешь лук, и сначала по щеке сползает слеза, и весь ваш плач состоит из одной-двух слезинок на каждой щеке. Потом выброс, потом еще выброс, потом поток, и наконец хлынуло, наконец хлещет. Струя была такая мощная, что Шаббат даже сам удивился, как люди, до этого незнакомые с настоящим горем, вдруг поражаются бурной, полноводной реке собственных слез. Он уже не мог припомнить, когда из него так лило. Возможно, лет пятьдесят назад. Пробить такую дырку в земле на ее могиле! Если бы пробить и крышку гроба и пролиться Дренке в рот. Или этим потоком завести турбину, воскресить ее. Нет, мне до нее теперь никак не добраться. «Я сделала это! — воскликнула она. — Я это сделала!» Никогда он никем так не восхищался.
Однако же ему было не остановиться. Он не мог. Он должен был отдать всё, как должна освободиться от накопившегося молока кормилица. Затопленная Дренка, бурлящая весна, вся — влага, вся — наводнение, Дренка струящаяся, пьющая вино человеческого тела, радость моя, восстань из гроба прежде, чем обратишься в пыль, вернись и воскресни, источая свои драгоценные секреты!
Но даже если бы всю весну и лето он поливал участок, засеянный всеми ее мужчинами, он не мог вернуть ее. Ни ее, ни кого другого. А он что думал, этот противник иллюзий? Что ж, иногда, как ни старайся, невозможно двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, триста шестьдесят пять дней в год помнить, что никто из мертвых не может снова стать живым. На земле нет ничего более упрямого, раз и навсегда твердо установленного, ничего, в чем можно быть настолько уверенным, — и все равно никто в это верить не хочет.
— Эй, послушайте! Сэр!
Кто-то сзади похлопал Шаббата по плечу
— Прекратите! Вот это, то, что вы делаете! Немедленно!
Но он еще не закончил.
— Вы справляете нужду на могилу моей матери!
Его яростно, за бороду, оттащили, и когда свет мощного фонарика ударил ему в глаза, он закрыл лицо руками, как будто ему в голову что-то бросили, что-то, что может пробить череп. Луч измерил его с головы до ног, а потом с ног до головы. И так его срисовали шесть или семь раз, и наконец луч остановился на его члене, высовывающемся из-под флага, на этой безобидной и незначительной трубке, на кране, постоянно подтекающем, как будто он требует ремонта. Это не привлекло бы внимание человечества будущих тысячелетий и на пять минут, и уж тем более не навело бы его на мысль, что если бы не культ этой трубки, история нашего вида на земле, ее начало, середина и конец, были бы совершенно другими.