Вот этот сон.
Я вижу, как моя рука сбрасывает несколько карт, потом свои карты сбрасывает Джеки. У него в руке со щелчком открывается нож, начинает падать, но потом, словно живой, отворачивает от земли. Два его клинка начинают щелкать, словно подгребают, подтягиваются ко мне. Им нужен я. Ножу нужен я. Вся мою жизнь. Я замечаю кровь, брызнувшую из ладони еще до того, как чувствую жгучую боль пореза.
— Джоани! — кричу я.
— Спи, спи, Джан, — говорит она. Она ирландка и произносит «джа» вместо «я».
— Джоани, мы женаты?
— Джан, уже тысячу лет, — отвечает она в полусне.
Она убирает мою руку со своего бедра и кладет себе на грудь — не как приглашение заняться любовью, нет. Скорее как мать, успокаивающая ребенка: «Тише, тише, послушай, как бьется мое сердце». Рука Джоани жесткая и красная от домашней работы, но по-прежнему благородно-изящная, как у всех дочерей Финниана, словно они потомки дворянского рода, а не простых ирландских работяг. У нее такая же рука, как была у ее сестры Норы в нашей с ней молодости, когда Джоани была лишь ребенком. Джоани крепко хватает мой палец — она не может обхватить всю ладонь: после многих лет работы сантехником, после троса и лопаты у меня самого руки стали как грабли.
— Где Нора? — спрашиваю я жену.
— Спит в своей келье, — с привычным вздохом отвечает Джоани.
Она сказала правду: мы поженились, когда она была еще подростком, а мне исполнилось двадцать три.
— Спит под картиной святого Бенедикта, которую я ей подарила на день рождения, спит неподвижно, словно душа ее покинула тело, спит, как мертвая, и всегда так спала, с детства.
— Ты уверена? — спрашиваю я, потому что уже проснулся и теперь хочу разбудить ее. — Мне сон приснился. Ноги чертовски ломит. Погода, что ли, меняется?
Пропитанная потом футболка начинает высыхать, и мне холодно. Теперь мне нужно оправдание. Я втаскиваю с пола в кровать сброшенное одеяло. Всегда одно и то же.
— Уверена, — говорит Джоани. — Джан, это просто сон. Успокойся и спи. Ребенка разбудишь.
Не знаю, просыпается ли она до конца, с ее-то стажем баюкания девочек. Тогда она просто поворачивалась на бок, и они засыпали между нами: сначала Мэри, в честь моей матери, потом Кэтрин, всего через десять месяцев, после Кэтрин, через несколько лет — Элеанор, потом девочка, которую назвали Жаклин, в честь… в честь Джеки, полагаю. В качестве подарка мне, хотя я этого никогда не просил. Потом, когда мы решили, что все, с этим покончено, и перестали заморачиваться с предохранением, появилась Полли. Мне тогда уже было под пятьдесят, правда, Джоани на шесть лет младше. Мы радовались, что дома снова появился ребенок. Мы не рассчитывали, что их будет пятеро, но так получилось. Полли было десять лет, когда Элеанор, уже взрослая женщина, приехала домой одинокая и беременная. Элеанор получила свое имя в честь сестры Джоани, Норы. Своего ребенка она хотела назвать Квази, так звали его отца, неплохого парня, но с ветром в голове. Это было слово из какого-то африканского языка. Оно значило «воскресенье». Но мы сказали Элеоноре, что ребенку из неполной семьи будет легче с обычным именем. Поэтому она назвала его Кевином, а фамилию дала нашу, Николаи. Было очень обидно, что именно Элеанор, отличница в школе, прекрасно учившаяся в колледже, мечтавшая стать врачом, попала в такую передрягу. Но мы все равно радовались. Джоани — счастливая женщина, с солнечным сердцем. В ее сердце нет теней.
Поэтому-то я ей ни о чем и не рассказывал. Я никогда и ничего об этом не говорил, хотя неправильно, с точки зрения церкви, с любой точки зрения, когда у мужа есть секреты от жены, от такой нежной и верной жены, как Джоани. И все же я думаю, она знает. Она словно родилась с этим знанием. Но Джоани никогда не спрашивала меня ни о чем, кроме того что у нас было с Норой, прежде чем мы с Джоани поженились. Тут мне не пришлось врать — Нору я разве что в щеку успел поцеловать. Сказать по правде, у меня не было других женщин, кроме Джоани, но этого ей как раз знать необязательно. У мужчин есть своя гордость.
Она не знала Джеки. Никогда с ним не говорила. Она встречалась с ним маленькой девочкой. Она даже не помнила вечеринку перед его уходом на войну.