Тетя Магда вскочила, прижала передник к лицу, будто ей было стыдно, и выбежала из комнаты, моя мать рванулась за ней, что-то бросив на ходу дяде, — как в тот раз, когда мой отец отдал мистеру Эмерсону десять долларов, чтобы поставить на лошадь, несмотря на дядино пристрастие к азартным играм.
— Джек, — сказала мама позже. — Он единственный сын Мэгги. А если бы это был твой сын? Если бы это был Ян?
Так вот, дядя стоял, готовый расплакаться, и бокал из русского резного хрусталя в его руке горел, как икона со свечой в православной церкви на юге города — мы к тому времени уже посещали католическую церковь, а дедуля с бабулей по-прежнему молились в православной. Взрослые перешли в гостиную и включили радио. Коротковолновый приемник, который Гастон подарил дяде, мог ловить Би-би-си. Я стал расспрашивать Джеки, с чего он решил записаться добровольцем; его все равно в любой момент могли забрать, рано или поздно, но впервые в нашей жизни он сам поднял руку. Я понимал: как пить дать, это отец его заставил, потому что новоиспеченным иммигрантам приходилось все время что-то доказывать, ведь в глазах американцев мы были все равно что немцы.
С материнской стороны такого не было. И конечно, Джеки не мог в этом признаться.
Нам оставалось только допить вино, стоявшее на столе. Так мы и сделали. И перебрали. Джеки сказал:
— Давай прокатимся.
Мы вышли к машине, и нас обоих стошнило. Джеки пришлось остановиться у крыльца, чтобы отдышаться, вытереть руки тряпкой и прополоскать рот из шланга.
Я это помню.
Нора Финниан в комбинашке высунулась из окна напротив и закричала на весь квартал:
— Джеки, крутая у тебя тачка. Прокатишь как-нибудь?
Мне самому не терпелось сесть в машину; но при этом у меня было то же чувство, что и у тети Мэгги. Я не хотел, чтобы Джеки отправлялся на войну. От этой мысли мне становилось плохо, хотя я знал, что это долг всякого смелого человека. Мне и самому, видимо, требовалось что-то доказывать. Но я носил обувь с нарощенной подошвой, никогда не бегал и не ходил в спортзал, в уличных играх мог только принимать и передавать пасы. Девочкам я говорил, что мой любимый спорт — покер. Плавание помогло, и мне оно нравилось. Но все равно приходилось носить фиксатор, чтобы колено не сгибалось при ходьбе. Дорога в солдаты мне была закрыта. А Джеки бегал, как шальной ветер.
Он обгонял всех Кэрни, даже Эмона, самого младшего, тощего, словно его свили из проволоки и бумаги. Я иногда думаю, кем бы стал Джеки — с руками, созданными для красоты, и с талантом к бегу. Может, был бы сейчас профессором, несмотря на то что дядя не доверял книжным знаниям. Или профессиональным бейсболистом. Ведь на его игру приходили смотреть вербовщики из колледжей.
Тем вечером мы поехали покурить на кладбище «Семь печалей». На ночь закрывались только главные ворота, заднюю калитку не запирали — кому захочется ночью бродить по кладбищу? Из-за этого на некоторых могилах частенько стояли пивные банки. Одной из таких могил было место упокоения некоего Бенджамина Сигела, которого многие считали тем самым Багси. Вряд ли это был он. А вот надпись на могиле Джона Диллинджера не врала. Говорят, перед похоронами из его тела выковыряли ножом пули и продали их. Мы сидели там, курили, и я заметил, что Джеки теперь курит взатяжку. Потом он сказал:
— Давай пройдемся.
Все дорожки на кладбище мы знали как свои пять пальцев. Вечерами мы там много играли, для нас это было что-то вроде школьного двора.
Той ночью мы забрались в один из домишек, которые богачи покупали в качестве семейных склепов. Эту гробницу знали все: она была вся обвешана бусами, сделанными из маленьких зеркал. Между прутьями кованых решеток были вделаны зеркальные окошки. Серебристая крыша спускалась почти до земли. Принадлежал склеп цыганам. Дело было в июле, вскоре после летнего солнцестояния, самого длинного дня в году, и дети, или подданные, называйте как хотите, цыганских короля и королевы украсили решетки лентами — золотыми, красными и синими. Это место все считали проклятым, обходили его за версту, даже днем. Но Джеки подошел прямо к склепу и сорвал одну из ленточек. Я охнул, а он ощерился, почти оскалился на меня. Решил, видимо, что я трус.
— Только не говори, что купился на это дерьмо, — сказал он. — Зеркала, которые отпугнут дьявола, показав ему его собственную рожу? В это даже Магда и Мэри не верят.
Он говорил настолько иначе, что у меня волосы на загривке встали дыбом. Произносить имена наших матерей так, будто это соседские девчонки! Словно в нем лопнул приводной ремень вентилятора или скрипичная струна. Мы никогда не говорили так о матерях. Просто уму непостижимо.