И она в каждой деревне, куда заходила, шла на рынок или к колодцу, заводила разговоры с женщинами и вскоре становилась для них своей. В городах ей пришлось бы остерегаться предателей и коллаборационистов, но простым людям можно было верить, потому что они ничего не знали стратегически важного, и китайцы не давали себе труда нанимать среди них информаторов.
Но у них и не было той ненависти к китайцам, которой ожидала Вирломи. Здесь, на юге Индии, китайцы не очень давили на простонародье. Не так, как в Тибете, где китайцы пытались искоренить национальную идентичность, и преследования шли на всех уровнях общества. Индия – она просто была слишком большая, чтобы переварить ее за один раз, и китайцам, как до того англичанам, было проще править Индией, господствуя над классом чиновников и не трогая простой народ.
Через несколько дней Вирломи уже точно знала ситуацию, которую хочет изменить.
В Таиланде, в Бирме, во Вьетнаме китайцы безжалостно расправлялись с группами повстанцев, и все же партизанская война продолжалась. А Индия дремала, будто народу было все равно, кто им правит. На самом деле китайцы в Индии действовали еще беспощаднее, но, поскольку жертвы их были из городской элиты, деревне доставались лишь обычные неприятности от коррумпированного начальства, капризов погоды, шатких рынков и малого вознаграждения за тяжелый труд.
Были, конечно, и партизаны, и повстанцы, и люди их не выдавали. Но и не шли к ним, и не рвались их кормить из своих скудных запасов еды, и повстанцы держались робко и мало причиняли неприятностей оккупантам. А тех, кто начинал отбирать провизию силой, немедленно выдавали китайцам.
Солидарности не было. Как и всегда, завоеватели могли править Индией, потому что индийцы в массе своей не знали, что значит жить в «Индии». Они жили каждый в своей деревне, и вопросы, от которых бурлили города, оставляли их равнодушными.
Нет у меня армии, думала Вирломи. Но не было и тогда, когда я бежала из Хайдарабада от Ахилла и пробиралась на восток. У меня не было плана, кроме как передать друзьям Петры весть о том, где она. Но когда я оказалась на месте, возможность представилась, я ее увидела, воспользовалась и победила. Вот такой у меня план и сейчас. Смотреть, увидеть, действовать.
Много дней, много недель она шла, примечая все, с любовью к людям каждой деревни, где она останавливалась, восхищенная их добротой и щедростью, с которой они делились своим почти несуществующим. И как же строить планы, чтобы привести сюда войну, чтобы нарушить эту жизнь? Чем мне плохо, что они довольны? Если китайцы могут их оставить в покое, почему я не могу?
Потому что она знала: китайцы не навек оставили их в покое. Срединная Империя не знает терпимости. Все, чем она владеет, должно стать китайским или быть уничтожено. Сейчас китайцы слишком заняты, чтобы возиться с простонародьем, но когда они победят повсюду, у них освободятся руки заняться Индией. И тогда на шею простонародья встанет тяжелый сапог. Будут бунты, восстания, но ни одного успешного. Мирное сопротивление Ганди действует только тогда, когда есть свободная пресса в стране угнетателя. Нет, Индия будет восставать в крови и терроре, и кровью и террором подавят китайцы все бунты один за другим.
Значит, индийский народ надо сейчас пробудить от дремы, пока еще есть союзники за границами страны, которые могут помочь, когда китайцы растянули свои армии и не могут слишком много сил тратить на оккупацию.
Я навлеку войну на их голову, чтобы спасти их как страну, как народ, как культуру. Я навлеку на них войну, пока еще есть шанс победить, чтобы спасти их от войны, где единственным исходом будет отчаяние.
Но бессмысленно было рассуждать о нравственной стороне того, что она собиралась сделать, когда еще только предстояло найти способ это осуществить.
Идею ей подал ребенок.
Она увидела его в стайке других детей, игравших в сумерках в сухом русле ручья. В сезон муссонов здесь будет поток, а сейчас – просто цепочка камешков в канаве.
Этот ребенок, мальчик лет семи или восьми, хотя он мог быть и старше – рост его был замедлен голодом, – был непохож на других. Дети кричали, гонялись друг за другом, метались из стороны в сторону, затевали потасовки, а он в этом не участвовал. Сначала Вирломи подумала, что он калека, но нет – он так странно ходил, шатаясь, потому что старался идти точно между камнями русла, и приходилось приспосабливать к ним длину шага.
Время от времени он наклонялся и что-то подбирал. А потом клал обратно.
Она подошла поближе и увидела, что он поднял камень, а когда положил его обратно – это был просто камень, такой же, как все.
Так что же это он делал так старательно и с таким малым результатом?
Вирломи подошла, но не слишком близко, и стала смотреть, как он в сгущающемся мраке нагибается и распрямляется, нагибается и распрямляется.
Совсем как моя жизнь, подумала она. Он работает, старается, отдает все силы, игры и веселье проходят мимо него. А в мире совсем ничего не меняется.
Потом она посмотрела на русло, где прошел мальчик, и заметила, что его путь легко виден – не по отпечаткам ног, а потому что он брал камни, которые были легче других, и он оставлял их сверху, отмечая извилистой линией середину русла.
Это не поколебало ее мнения, что работа бессмысленная – скорее это было еще одно тому доказательство. Чему может послужить такая линия? И от этого ничтожного видимого результата работа казалась еще более жалкой, потому что придут дожди и сметут все это – наваленные друг на друга камни, и какая разница, что какое-то время здесь была пунктирная линия легких камешков посередине русла?