Боб не виделся мне таким уж привлекательным, и я не могла понять, чем он зацепил Инге, раз уж она решила поиграть в недотрогу. Секс для Инге был лишь сексом: как обед в ресторане, он мог оказаться хорошим, сносным или, в редком случае, выдающимся, но всегда конечным и ни к чему не обязывающим. Она жила по образу и подобию страстных средиземноморских друзей, и интим предпочитала качественный, желанный и разнообразный, до наших пуританских семейственных радостей Инге не было дела, она жалела раньше времени растолстевших подруг-матрон и пожимала плечами на заходы по поводу отсутствия гнезда и каменной стены в виде семифутового бородача-мужа.
Я смотрела, как рассеянный дневной свет выбеливает нервные черты Инге, делая из нее неземное существо, эльфийку из саги Толкина, и как дрожат ресницы стоящего напротив ничем не примечательного человека, мужчины, сотканного из тени и скрытых отчаянных порывов, и только самый край его профиля был тронут холодным ноябрьским солнцем, прячущимся за тучей. Я все еще не понимала, что происходит, но сознание затопило непонятно откуда взявшимся предчувствием беды. Боб резко обернулся с досадой, почти с бешенством, и тут же, как по мановению волшебной палочки, сменил личину, наскоро нацепив уже известную мне дежурную улыбку, занимая прежнее место за низким столиком на диване. Что-то в вальяжности жеста, с которым он закинул ногу на ногу, покоробило меня, и я растерянно наблюдала, как Боб ставит стаканчик с кофе на стеклянную поверхность журнального стола и водружает, по-видимому, не столь уж необходимые ему очки обратно на нос. Инге быстро взглянула на меня из-за спинки кресла и четко и звонко проговорила:
— Я как раз говорила нашему случайному визитеру (она сделала акцент на слове «случайному»), что мы собирались уходить. У нас обширная программа на день, а завтра мы уезжаем, так что нельзя терять ни минуты. Я хочу поближе узнать Орландо, мне тут нравится. Возможно, летом…
— Да, летом тут куда гостеприимнее, хотя я лично предпочитаю тишину и безлюдность межсезонья, — заметил Боб, сцепив руки замком на колене. Нервный жест, хотя и будничный.
— Ну, это что кому нравится. Бри, к примеру, любит теплую воду, а сейчас океан словно дразнит своей недоступностью. Ну что делать, не время. Совсем не время, — протянула Инге. — У нас нет надобности таиться от людей. Люди — это жизнь. Одно из ее проявлений…
— М-да, жизнь проявляется по-разному, — зло бросил Боб. — Вот бедняга Этьен до того застеснялся своего вчерашнего бенефиса, что теперь боится высовываться.
— Так это же ты его напоил! — неожиданно резко отпарировала Инге. — И чего, собственно, ты хотел этим добиться? Выглядеть достойнее лишь потому, что больше практики в смешивании немонтирующегося алкоголя? Кто бы сомневался… — Они обменялись еще одним затяжным взглядом, а потом Боб нехотя встал и смял пустой стаканчик.
— Спасибо за кофе, Бри. Думаю, мне пора идти. Надо же проверить, выпил ли Этьен полагающуюся ему порцию минералки. Вечером у нас самолет, так что мне кровь из носу надо поставить его на ноги до заката. Я оставил свой мейл и телефон на салфетке, если захочешь, звони или пиши. Увидимся, Инге!
Инге опять отвернулась к окну и, казалось, не услышала его слов, а обернулась ко мне, лишь когда дверь за Бобом захлопнулась.
— Я не понимаю, Инге, что происходит… — пробормотала я. — Зачем ты была так резка? Что за надобность…
— Так будет лучше, — безнадежно покачала головой Инге, словно сомневаясь в моем рассудке. — Ты уж поверь, нет нужды ничего понимать. Он принесет нам одни беды.
— Кто, Боб? — продолжала недоумевать я.
— Да. Боб. — Рот Инге скривился, и она вдруг стала похожа на мать, на циничную миссис Стаут, уставшую от всего, кроме Маранты и своих бегоний. — Какое глупое имя! Банальное, как клетчатая рубаха, стакан с ледяным кофе и шевви настоящего американца. И зачем…
— Что зачем? — Я села на диван и подвернула под себя босые, уже успевшие замерзнуть ноги. Палас в дешевенькой гостинице был затерт до блеска, а терморегулятор оказался лишённым своей главной функции: регулировки отопления, так что включался он некстати по откуда-то свыше посланному ему импульсу.
— Знаешь, что я терпеть не могу, когда мне врут в лицо? — спросила Инге, отхлебывая остывший кофе. — Особенно когда нарочито.
— Ну и где тут вранье? — нахмурилась я. — Человек явно на тебя запал, да и не старается это скрыть. А ты как из холодного душа его. Ты сама все время в образе, дорогая, не забывай, и никому не позволяешь себя этим попрекать.
— Одно дело в образе, а другое — ложь. Я устала от лжи. — Инге поставила стакан на подоконник. — Вот чашка. Даже глядя на ее тень можно понять, что это именно чашка, а не ваза, не пепельница и не телефон. А когда прихотливо вертят предметом, выдавая его за что-то другое, искренне полагая, что сидящие по другую сторону — глупцы или же страдают дефектом зрения, на мой взгляд, глупо и гадко.
— Ну, это театр теней, — засмеялась я. — Если артист умеет из имеющейся у него небольшой кучки бесформенных объектов сотворить представление, едва ли найдется кто-то, кто попрекнет его в нарушении правил игры. Минимумом затрат, куча удовольствия!
— Это не представление, это обман, как ты не понимаешь? — серьезно взглянула на меня Инге. — Если я даже и в образе, это не значит, что я скрываюсь, прячусь. Я все равно на поверхности, а маска слишком прозрачна, чтобы что-то таить. Это как приправа к основному блюду. А если ты из лягушки делаешь индейку, умалчивая факт, что это лягушатина, то уж извини.
— И что же, по-твоему, Боб — лягушка?
— Да, выдающая себя за принца.
— Все, лишь бы сорвать поцелуй с вожделенных губ, — хихикнула я. — Мне жалко Этьена. Вот уж кому незаслуженно попало.
— Всем попало незаслуженно, а карнавал одной маски — это слишком жестоко. Для остальных. — Инге встала, сбрасывая домашний балахон, из эльфийки превращаясь в длинноногого подростка. — Давай уже пойдем, пока опять не полило. Авось успеем еще побродить по набережной до дождя. Никакого пляжа, лишь прибрежные кафешки, чизкейк и сигареты на молу. Как тебе план?
Я уныло наблюдала, как Инге натягивает узкие джинсы и длинный, широченный желтый свитер с горлом. Меньше всего на свете мне хотелось слезать с дивана и выходить в сырую муть ноябрьского города. Я чувствовала острую нужду обдумать свои ощущения и события сегодняшнего утра, а Инге со своими походами по зимней набережной опять собьет меня с толку.
Вечером я едва ли вспомню, что так встревожило меня. Надо было свести все воедино, а мысли и картинки ускользали из моих рук, как флоридский белый, похожий на соль песок. Но мы приехали гулять, и я, как обычно, подчинилась. Скинув дурацкие фиолетовые штаны, я позволила Инге упаковать меня в ее собственные брюки (отмазки о влажности стираного белья не прошли) и водолазку, едва дыша и с трудом сгибаясь, напялила кроссовки. Инге стройнее меня, ноги у нее длиннее, а бедра — уже, несмотря на то, что она рожала, а мне эта радость еще предстояла. Я боялась подумать, что же будет, когда я заделаюсь семейной женщиной. Вероятнее всего, меня разнесет, и останется только утешаться тем, что у меня появилось продолжение, куча новых обязанностей и долговременный кредит, что надо будет оплачивать до седых волос. Инге подтолкнула меня в спину, и мы вышли в воняющий табачным дымом и сгоревшими тостами холл.