— Ладно, ладно, считай это дурной шуткой, — отмахнулась Инге. — Просто устала, поэтому и лезет всякая хрень в голову. — Она с тоской глянула в сторону кофе и решительно помотала головой. — Нет и нет. Завтра моя очередь вести, так что надо выспаться. Выпью утром, все лучше, чем из местной кофеварки. — Мы синхронно уставились на кофемашину, по виду ровесницу наших матерей, и захихикали в унисон, чуть не треснувшись лбами. Я почувствовала, как пахнут волосы Инге — морем, осенними яблоками, бергамотом и мокрой шерстью — лишь одной ей свойственный пряный аромат, который я узнаю с закрытыми глазами даже через сто лет.
— Хочешь есть? Тут неподалеку есть какая-то забегаловка…
— Нет, и есть не хочу. — Инге уткнулась мне лицом в плечо. — Надо лечь, завтра пораньше бы выехать. Тут так мерзко пахнет, ты заметила?
— Да еще бы! — Я поневоле улыбнулась. — С моими-то итальянскими корнями! Отец шутил, что чем длиннее нос, тем тоньше нюх. Не думаю, что это правда, но тут и безносый с гайморитом одуреет. Ненавижу застарелый дым. А вот ты странно, что учуяла, сама же куришь бесконечно.
— Только снаружи, — пробурчала Инге куда-то мне в воротник. — Ты же знаешь мои правила. В доме позволено смолить разве что поэтессам и дальнобойщикам.
— Почему? — заинтересовалась я.
— Первым — потому что они по ту сторону добра и зла и не могут иначе. Вторым — по привычке. А нам с тобой, сестра, не положено — иначе к скипидару и нитрорастворителю прибавится еще и эта вонь. Нам-то незаметно, а вот другим… Я эгоистка, но не настолько…
Я засмеялась, потрепав ее по плечу.
— Я уже и не помню, так далеко это от меня ушло. Это ты артист, а я — училка.
— Тем более не стоит, — назидательным голосом продекламировала Инге, словно я только и занималась тем, что курила сигары, не открывая окон. — Очень дурной пример для молодежи!
Мы обе прыснули и свалились в кровать, продолжая болтать о пустяках и старательно избегая неприятных для нас обеих тем. Через полчаса я переоделась в пижаму, понимая, что начинаю задрёмывать от журчания беседы.
Толком и не помню, о чем в тот вечер рассказывала Инге, что-то о Магритте*, об анекдоте с сигарой Фрейда*, о подражательстве в искусстве, и как малозначительно стало понятие плагиата. Я лениво отвечала невпопад, в голове все ещё не рассеялась морось затянувшегося дня, а когда я опускала тяжелые веки, и перед глазами тотчас же начинали мелькать зеленые указатели вдоль дороги и серо-желтые маркировщики миль фривея, я в ужасе вздрагивала и переспрашивала Инге, словно и не выпадала из разговора.
В какой-то момент я проснулась и поняла, что вокруг темнота, даже фигуристая леди больше не слала воздушных поцелуев, и что Инге, судя по запаху земляничного шампуня, успела сходить в душ. Я слышала ее тихое, как у ребенка, дыхание и надеялась, что мой синусит не решит возвратиться. Мать порой говорила, что я похрапываю, и сетовала на то, что вовремя не решилась удалить мне аденоиды вместе с гландами. В моем почтенном возрасте подобные операции проводились лишь по очень серьезным показаниям, а в сезон простуд я обходилась антигистаминным. Да и не все ли равно, если живешь в одиночестве?
Я не понимала, спит ли Инге или думает о каких-то неведомых мне делах. Дрему как рукой сняло — чем больше я силилась вырубиться, тем яснее становилась голова, а вокруг клубилась тьма той невыносимой мутью бессонницы, что и подавляет всякое желание что-либо делать, и не дает достаточно расслабиться, чтобы отключиться. Знакомое и ненавистное состояние. Говорить мне не хотелось, да я и боялась разбудить Инге. Я задержала дыхание, выравнивая его, словно уже давно вижу десятый сон, и чуть повернулась, натягивая на плечо одеяло и раздумывая, смогу ли дотянуться до телефона и почитать что угодно, лишь бы отвлечься от тишины, когда вдруг почувствовала на щеке ледяную руку.
— Знаешь, все было бы проще…
— Что? — спросила я беззвучно. В темноте многое становилось яснее и безжалостнее.
— Если бы мы любили друг друга. В этом смысле, ну, ты понимаешь.
— Я не смогла бы любить тебя больше, чем сейчас, — солгала я, затаив дыхание. — Вернее, чем сейчас.
— Ну да, — грустно сказала Инге, придвигаясь ближе. — Ты когда-нибудь думала, насколько прекрасной могла бы стать наша жизнь, если бы?
— Если бы, — согласилась я. От холода ее кожи меня передернуло. Да, я любила ее, и каждый миг, что мы проводили вместе, казался мне неповторимым. Но этот был один из тех, что мне хотелось одновременно и задержать, и отпустить назад, никогда на него не оглядываясь. Я любила ее, но этого было мало. Для нее — и для меня