Все это случилось почти десять лет назад, а я, как и в ту далекую удивительно снежную по нью-йоркским понятиям зиму, была под Рождество одна. Не викканка, не еврейка — только неведомым богам, в которых я не верила, было известно, что пряталось у меня на душе, кроме лени, смуты и унылой хандры, с которой я почти успешно боролась с помощью подсвечников из глины. Закончив с обжигом очередной заранее подсушенной порции детских поделок, я глядела в окно, дожидаясь, пока печь остынет, чтобы вытащить подсвечники на поверхность — при резкой смене температур был риск, что шедевры моего третьего класса покроются трещинами.
Стекло снаружи рыдало тягучими синими слезами, в которых отражалась настольная лампа моего крошечного кабинета. Дождь припустил еще с утра, и дети, и так пузырящиеся от приближающихся каникул и все чаще обряженные в красно-зеленые «уродливые свитера» и платья в стиле «помощников Санты», просидели весь день внутри, даже на переменах не выходя на площадку перед школой, поэтому эта пятница вышла особенно утомительной. Зато я очередной раз посмотрела фильм о том, как Гринч украл Рождество, пока дежурила на второй перемене в рекреационном зале. Детям он явно пришелся в масть, а я пила кофе и размышляла о том, что с детства не любила эту историю Доктора Сьюсса, словно предвидя, что и на мою долю найдется Гринч, что стащит мой рождественский дух навечно.
Сегодня я, вопреки привычке, приехала на работу на машине: я жила в нескольких кварталах и любила гулять по утреннему Марбл-Хиллу с его граффити, просвечивающими свозь белесый туман, плывущий от реки Гарлем, вдоль 225-й улицы, мимо красных кирпичных домов, позади которых не тающей голубой фата-морганой маячил Манхэттен. Но сегодня я везла из дома закупленные впрок в Таргете на распродаже упаковочные материалы для хрупких подсвечников, да и погода была больно уж неприятная: мелкий моросящий дождь, к вечеру превратившийся в ливень.
Мой фордик был единственной, помимо фургона уборщика, машиной, что еще стояла на школьной парковке: сквозь дождевые струи я видела его блестящий синий бок, в котором отражался желтый уличный фонарь. Мне одновременно и хотелось домой, и отчаянно тянуло задержаться тут, в полумраке непривычно тихой школы. Низкое, построенное в шестидесятые годы здание напоминало мне норку хоббита: вытянутое в длину, красного кирпича, как и все вокруг, оно почему-то именовалось Бриджхилл, хотя никаких мостов рядом не имелось. Впрочем, как в случае большинства названий школ, вероятно, это была дань традиции и старому названию квартала. Часто, а длинными зимними вечерами особенно, я чувствовала себя ну если не мистером Бэггинсом, то уж как минимум Андерхиллом*. Я оглянулась на печь — 430 градусов* — и вновь уставилась в темное стекло. И вправду хоббит: как Инге выражалась, «фактурная барышня» в мешковатом свитере со снежинкой на животе, волосы после рабочего дня я распустила, и теперь они, как обычно, торчали подобием одуванчиковой короны вокруг головы, от дождя закручиваясь пуще прежнего. Под глазами залегли черные тени, в оконном отражении кажущиеся еще темнее: спала я в последние дни плоховато, да еще и Вега неожиданно решила, что уже весна, и вставать надо не позже пяти, а уж завтракать-то подавно, особенно ей. Также приветствовались поздние ночные перекусы: казалось, что моя кошка переняла дикий режим у Инге, даром что к подруге она относилась с нескрываемой неприязнью.
Днем Вега обычно дремала на подоконнике, высунув темную мордочку из-за занавески: я даже порой видела ее из окна, если возвращалась не очень поздно, и она не перемещалась на диван поближе к двери.
Мысль о Веге заставила меня перепроверить температуру — 408 — достаточно, чтобы мелкие глиняные поделки не потрескались при контакте с прохладным воздухом; я надела толстенные защитные перчатки и вытащила из печки поднос с подсвечниками. Теперь нужно было лишь отключить сложную систему подогрева печи в кабинете, накрыть подсвечники защитным колпаком — и можно ехать домой. В дверь заглянул мистер Чарльз Мэзон — высокий седой афроамериканец, подрабатывающий на пенсии школьным сторожем.
— Как вы тут, мисс Леале? Долго еще?
Даже ему не терпелось побыстрее убраться домой! У всех есть дела, кроме меня… Я мотнула головой, скрывая досаду — незачем расстраивать старика, он и так из-за меня задержался.
— Уже все, мистер Чарльз. Сейчас обесточу и выхожу.
— Да вы не торопитесь, мисс, все в порядке. Мне еще бы сторожку закрыть, да дверь от дождя распухла. Напишу записку директору, что надо менять треклятую дверь на металлическую!
Чарльз страшно любил всевозможные записки и жалобы, чем дико раздражал нашу директрису. Все мы в последнее время по ее нажимом перешли на электронные журналы, всяческие закрытые программки для обмена сообщениями с родителями, аппы для учеников с аватарками и баллами-бонусами за хорошее поведение и прилежность и прочие компьютерные и гаджетные радости.
Чарльз же регулярно прилеплял к двери офиса секретаря липкие листочки с пожеланиями, всегда веселенького неонового цвета. В дневную смену работал другой уборщик, и лично с директором, к ее радости, мистер Мэзон встречался крайне редко, зато его эпистолы занимали у нее в кабинете особый уголок «От Чарльза»: «Крыса на соседней улице», «Белки гложут крокусы», «Бойлер джазует», «Пять мячей и хулахуп на крыше» — идеальным курсивом было выведено на крошечных посланиях.
У меня возникало ощущение, что эти пожелания директриса — крайне доброжелательная и скрупулезная, хоть и несколько взбалмошная женщина — оставляет на очень далекое будущее, если не вообще напутствием своему будущему преемнику. Но красочный уголок рос, Чарльз писал, бумажки, как листья, сменяли цвет с кислотно-зеленого на лимонно-желтый, поросяче-розовый, ядовито-оранжевый и так далее.
Я закрутила волосы в пучок — потом не расчешешь, а зонт я после ланча предусмотрительно оставила в машине — и, слушая, как Чарльз хромает по коридору (давнее наследие Вьетнамской войны), поправила гигантскую плетеную снежинку на потолке. Я сделала ее сегодня, пока обжигала глину — любая ручная работа отвлекала от тоскливых размышлений, а бумажные украшения, казалось, на несколько дюймов приближали меня к прежнему, детскому чувству, что праздник близко. Глянула на телефон — ноль входящих, даже от Инге ничего — и погасила свет, отключая заодно и общий тумблер подачи электричества в мой закуток. Теперь уж не отвертишься — надо ехать домой, да и Вега, скорее всего, не слишком обрадуется моей задержке.