Вдвоем со смотрителем мы с трудом закрыли покосившуюся дверь в сторожке, куда на ночь убиралась стойка с мячиками. Чарльз едва слышно чертыхнулся, кивнул мне и поковылял к главному входу. В рукаве у него я заметила сиреневый липкий листочек с уже настроченной жалобой и хрюкнула в воротник.
Моя пыльная Фиеста была вымыта на славу дождем, прикатившим с Атлантики — как хорошо, что я так и не добралась до мойки! На меня наводили ужас гипертрофированные гигантские щетки, а в запертой машине, поливаемой тугими фонтанами воды под давлением, начиналась почти клаустрофобия. Даже Инге, уж на что не поборник чистоты, оставила на багажнике изящный рисунок с надписью «Помой меня» и уже второй месяц фея Динь грозила мне пальцем, постепенно смываясь нью-йоркской сыростью. Теперь же вечная спутница Питера Пэна исчезла без следа, и мне было жалко, словно еще одна частица Инге покинула меня.
Я ехала по пустым улицам, глядя на приветливые огоньки в старых домах и жалея, что не включила Веге торшер. Я не знала, нужен ли кошкам свет, но мне казалось, что Веге в темноте будет грустно. Пешком я ходила напрямую, на колесах же пришлось тащиться в объезд из-за перекрытой Кингсбридж. В переулке я нечаянно обдала из лужи спешащую домой парочку: она с пузом наперевес, он в обнимку с закутанной в сетку небольшой елочкой. Останавливаться и извиняться было глупо, но я все-таки притормозила и открыла окно. Парочка заливалась хохотом, а от моих нелепых оправдашек они захихикали еще сильнее, так, что девушка оперлась на плечо своего парня, а я испугалась, как бы она не родила прямо тут. Мысленно пнув себя за небрежность, я поехала дальше, то и дело глядя в боковое стекло на удаляющуюся пару, даже когда завернула за угол, попадая в царство «духа рождества», умело выманивающего остатки зарплаты из карманов нью-йоркцев.
С витрин на меня таращились гномы, эльфы, олени и улыбающиеся Санты, утопающие по щиколотку в бутафорском снегу, тогда как по другую сторону стекла уже вторые сутки лил дождь. На елочках блестели красные шары и приветливо, словно из детства, подмигивали лампочки. Я досадливо выключила радио, морщась от навязшей в зубах «Let it snow».
Елку мать не ставила со времен моей средней школы — с той зимы, когда у отца нашли рак, и нам было не до того. Тогда я впервые влюбилась и все каникулы потратила на то, чтобы укорять себя за черствость, сидя с матерью в зале ожидания больницы и думая только о светловолосом восьмикласснике, до которого было, как до звезды небесной.
Тот год я считала концом своего детства, несмотря на то, что отец выкарабкался, а любовь моя кончилась тем, что я застала предмет страсти целующимся с моим соседом по парте на задворках школьного стадиона после особенно важного футбольного матча — оба мальчика были в команде. Мне было двенадцать лет, и я надолго увязла в отвращении к плотским отношениям вообще и к геям в частности. Отчасти это затягивающее болото осушила Инге, местами Килиан, но добрая половина и по сию пору маячила в изножье любой кровати, в которой я могла оказаться. В глубине души мне казалось, что если мне предпочли невзрачного мальчишку с изгрызенными ногтями, то я, должно быть, безнадежна и чудовищна. Брать оставалось разве что уютом, горячим шоколадом и имбирным печеньем, которое я так и не удосужилась научиться готовить.
Я взглянула на собственные окна на седьмом этаже и удивилась тому, что они освещены. Возможно, я в спешке все-таки включила торшер для Веги и сама забыла об этом, проматывая в голове, что надо сказать директору на пятничной пятиминутке. Я поздравила себя с маразмом, припарковалась, дважды проверила, закрыла ли машину и, зажав плечом зонт, поспешила к подъезду, стараясь не уронить в лужу ни ключ, ни телефон, ни объемистую сумку со сданными на проверку рисунками пятиклассников.
Кое-как дотащившись от лифта до двери, я опять засомневалась — ну не включала я торшер, точно помню! Когда я вошла в квартиру, в холле, как и в студии было темно и тут мне сделалось совсем жутко. Я шлепнула сумку на коврик, туда же бросила ненужный зонт и прислушалась. В доме царила гнетущая, как мне показалось, тишина, лишь громко тикали часы на кухне и чуть слышно дребезжали окна от проезжающих внизу машин, пахло кофе и почему-то хвоей. Даже Вега не затруднила себя привычными воплями: обычно она довольно яростно выражала недовольство, стоило мне задержаться. Не пришла она и встретить меня. Я застыла у входной двери, мокрыми от волнения пальцами крутя в кармане сотовый и не решаясь пройти дальше. Ну не набирать же 911 из-за глупых страхов! «Мне померещился свет в окне, я одинокая старая дева, училка, явно переработавшая в пятницу, приезжайте и спасите меня от меня же самой!» Это было даже не смешно.
Я повесила куртку на плечики, размышляя, остался ли бурбон в стенном шкафу: последний раз мы пили его с Инге в сентябре, празднуя годовщину зачатия Маранты. Одинокая старая дева, прикладывающаяся к бутылке под Рождество — что может быть более жалким! Я решительно зашла в комнату и только протянула руку к выключателю, как заметила Инге на подоконнике: в привычной позе, обхватив колени руками, она смотрела на меня, но я не понимала, видит ли.
И она была не одна. В моем кожаном кресле сидел еще кто-то, мужчина — на какой-то безумный момент я подумала, что это Килиан, и что мстительный дух все-таки решил вернуть мне все, что украл. С колен незнакомца соскочила Вега, запоздало мельтеша под ногами, и тогда я заметила еще одну деталь: в углу, прикрывая большую часть хипповской фрески, стояла здоровенная, под десять футов*, елка. Я выдохнула и замерла — все было слишком волшебно и торжественно, чтобы испортить атмосферу банальностью тусклой лампочки. Просто стояла и таращилась на то, как мохнатые ветки освещаются уличным бледным светом, на свою кошку, которая с едва слышным охотничьим «мурмяу» деловито вскочила на елку, на Инге, что улыбалась мне растерянно и ласково. На блестящие в полутьме глаза мужчины в кресле — он смотрел на меня в упор, словно ждал приговора или сам собирался его вынести.