Странным образом ни у нее, ни у меня не складывалось с личной жизнью — я думала, что у меня нет на это времени, но реально не было и желания, а Инге просто не ставила себе такой задачи, быть окольцованной каким-бы то ни было образом казалось ей бессмысленным и даже вредным.
Так что мы обитали до поры до времени вдвоем, снимая в Бронксе большую квартиру-студию, которую по дешевке держала за нами живущая в Нью-Джерси вдова агента по недвижимости. Миссис Джонс было лень заниматься переделкой студии под новые требования, а нас с Инге вполне устраивало эклектичное ее убранство в стиле семидесятых, воющий на три голоса унитаз и фреска, написанная прямо в жилой зоне каким-то бывшим квартирантом-хиппи: розовые слоны и Дети Цветов на ядовито-зеленом лугу. Время от времени Инге пририсовывала обитателям веселой фрески новые части тела и детали сеттинга — в зависимости от настроения — я потом украдкой подтирала наиболее скабрезные из них, уверенная, что миссис Джонс не разделит с Инге ее новаторские взгляды и любовь к альтернативной анатомии. Именно мне полагалось отвечать за квартиру, я по договору была ответственным съемщиком и платила все расходы. Инге была на моем попечении, как мой арендатор, с бесконечно продляющийся подсдачей.
В свое время покойный мистер Джонс, приятель моих родителей и мой бывший босс (в колледже я подрабатывала фотосъемкой недвижимости для риэлтерских агентств), предложил мне, бюджетнице и отличнице, не таскаться каждый день из Нью-Джерси на отцовском умирающем кадиллаке, а попросту снять у него «эту рухлядь» в страшном на вид доме времен Великой Депрессии недалеко от Ботанического Сада. Я согласилась, а через год и так зависающая через два дня на третий у меня Инге незаметно переехала в пустынную, еще не обжитую мной, ютившейся в одном и том же уголке возле кровати, студию. Так же незаметно перестал ночевать у меня Килиан, и я никак не связывала присутствие подруги с его отдалением. Нам просто не о чем было с ним беседовать с тех пор, как мой официальный бойфренд сменил специализацию, а постель, как говорила Инге, это все лишь постель — не связка, а развязка.
Инге поначалу развила в квартире бурную деятельность, накупив на гаражной распродаже старой антикварной мебели и отхватив где-то с семидесятипроцентной скидкой шикарную, до сих пор пугающую меня своими размерами хромированную, похожую на футуристическую умную машину плиту с духовкой и вытяжкой. Плиту бесплатно притащили и бесплатно установили в до сих пор пустующем кухонном уголке два здоровенных, шёпотом матюгающихся амбала, пока Инге ворковала в коридоре с лично доставившим агрегат миловидным менеджером по продажам. Я так и не освоила враждебный механизм, предпочитая в отсутствие подруги пользоваться привычной микроволновкой и тостером, но Инге какое-то время силком заставляла меня готовить пироги и пиццы под ее присмотром, а вечером бегала на свиданья в Ботанический Сад. Детство плиты выпало на весну, на цветущих аллеях и прочей романтике афроамериканец-менеджер продержался около двух месяцев, как и кулинарные уроки Инге. Я боялась, но делала — готовить я так и не научилась, а мать никогда меня не принуждала. «Одна женщина — одна плита» — говорила она, и я с радостью соглашалась.
Теперь же женщиной у недружелюбной плиты стала я, с тех пор как Инге все чаще ночевала у своей матери в старом, с добрыми традициями нью-йоркского благополучного квартала, доме. Маранта пошла в школу, так что наш любимый график: четыре дня с мамой и тетей Бри и три с бабушкой, больше не работал. Я скучала по Маранте и еще больше по Инге с ее чудачествами, экспромт-ужинами в два ночи, восточными драпировками, закрывающими обшарпанные стены, свечами на подоконнике и посиделками на крыше.
Иные наши сокурсники называли ее психованной, а некоторые и попросту шлюхой, но все, кто знал Инге, понимали, что любой жест, любая выдумка, любой человек, появившийся в ее жизни — бессознательное отражение бесконечной, причудливой игры теней в бесшабашной кудрявой голове. Так она жила, и ничего в ее кругу не было постоянным — кроме матери, Маранты и меня. «Вы — мои корни, — говорила Инге с притворной гримаской, и лукавая ямочка, как всегда, появлялась у нее на правой щеке, подчёркивая идеальную правильность черт. — Вы тянете меня к земле, даже тогда, когда я этого не хочу». Я улыбалась в ответ — в присутствии Инге мне казалось, что я сама становлюсь легче и стройнее, что могу вылететь вслед за нею, подобно перу, в одной ей видимую весну. Я тосковала по этому ни с чем не сравнимому чувству, но ветер унес Инге в другую сторону, и я привычно устроилась в своем углу — пережидать зиму и тосковать о теплых днях.