Поэтому я не очень удивилась, застав Боба в нашей гостиной в полдень следующего дня, когда я вернулась из ландромата. Инге свернулась безразличным комочком в бледно-желтом кресле у окна и то ли что-то писала, то ли просто маялась скукой, глядя на дождь за окном. После вчерашней попойки ей овладела какая-то тихая апатия, и я точно знала, что тормошить Инге не стоит: она сама придет в себя, когда оседлает волну своего прихотливого настроения. Но Боб ничего такого не ведал, поэтому, растерянно взирая на повернутое к нему боком кресло, кидал реплики невпопад и сам же на них отвечал. Моему приходу он так обрадовался, что даже вскочил, и я испугалась, что он кинется меня обнимать. Мне было неприятно, что он застал меня врасплох, в домашней рубашке и дурацких штанах, усыпанных сиреневыми собачьими и кошачьими следами: ходить стирать в подвал в таких можно, а вот общаться с мужчинами — противопоказано. Впрочем, практики у меня было маловато, особенно в последнее время: коллектив младшей школы был преимущественно женским, а редкие представители сильного пола уже были женаты, да и вообще кокетство с коллегами не то что не приветствовалось, но даже было негласно наказуемо.
Я спросила у деланно улыбающегося мне Боба, не хочет ли он кофе и ушла в спальню, где почему-то поставили кофеварку. Меняя фильтр и заваривая свежий напиток, я с привычной, глубоко въевшейся в подкорку досадой взглянула на себя в зеркало, лукаво блестящее с дверцы шкафа-купе. Короткие каштановые волнистые волосы стояли дыбом от флоридской предзимней сырости, обычно перед работой я отглаживала их утюжком, чтобы не пугать учеников, но сейчас давала бедным кудлам отдохнуть. Под ореховыми глазами залегли черные тени, что с моей смуглой кожей делало из меня ходячего мертвеца. Я не помнила, умывалась ли я сегодня: головная боль и отсутствие чистых вещей до отказа заполнили позднее утро. Летом я наслаждаюсь своими гавайским корням — не надо ни тратиться на лосьоны от загара, ни беспокоиться о веснушках и пигментных пятнах, но зимой я похожа на серую тень самой себя: недосып и перманентная усталость сказываются даже на цветных. На вчера купленной майке с Добби-домовиком спереди виднелись пятна от зубной пасты — значит, хоть зубы я чистила, что не могло не радовать.
Торопливо затерев белые разводы ногтем, я плеснула в одноразовые стаканчики и свою совирую кружку булькающий в кувшине кофе и вернулась в гостиную. Там царила напряженная тишина. Боб оставил свои робкие попытки втянуть Инге в разговор и просто смотрел в окно, туда же, куда уставилась моя зловредная подруга. Я поражалась его долготерпению — я бы уже давно сбежала куда глаза глядят от подобной враждебности.
Боб поднялся, словно обрадовался возможности как-то себя проявить, забрал у меня кофе, и вздрогнул, плеснув себе на манжету дымящейся жидкостью. Сегодня он был в черном недорогом на вид пиджаке, линялых синих джинсах и очередной белой сорочке, расстегнутой у ворота — стандартная униформа американского офисного работника со средним доходом, хотя, судя по вчерашним разговорам и он, и Этьен подвизались в кино — не то бесчисленными помощниками операторов, не то специалистами по спецэффектам. Я прошлепала в спальню за своей кружкой. Наводить марафет уже после того, как тебя лицезрели в неприглядном обличье было еще глупее, чем делать вид, что тебе наплевать, но я смело выбрала второе и так и ходила босиком, в заляпанной майке и отцовской старой рубашке без половины пуговиц. В конце концов, та же Инге даже бы не почесалась прихорашиваться для кого-то, все, что она делала, было исключительно для нее же самой, и я разделяла ее постулат «будь в тональности с собой — и тебя услышат», хотя не была уверена в последнем утверждении. Быть с собой в ладу казалось мне правильным, четким, а я ненавидела чувство сиротливой неопределенности и неухоженности, оно было сродни апатии, если не депрессии и хорошо подходило лишь для редких похмельных выходных. Таких, как сегодня. Я закрутила торчащую нитку вокруг роговой пуговицы на рубашке и, прихлебывая горячущий кофе — у меня повышенный болевой порог, поэтому я всегда хожу с обожжённым языком или с запястьями, изодранными Вегой, моей кошкой, — вернулась в гостиную, застав Боба у окна.
Он стоял, склонившись над Инге, и опирался ладонью на подлокотник ее кресла. Казалось, они оба забыли о кофе и теперь играли в подобие гляделок. В комнате висело густое напряжение, ощутимое даже такой толстокожей особой, как я, и я поняла: рано или поздно невидимая стена между Бобом и Инге треснет, задевая меня невидимыми осколками, и эти двое клубком закатятся в кровать. Однажды Инге надоест сопротивляться, а Боб явно не из тех, кто так просто сдается. Что он хотел ее, было понятно даже слепцу, и мне отчаянно хотелось испариться и предоставить противников самим себе, но я помнила, что Инге не желает этого — пока, а я, как-никак, была ее лучшей подругой, так что честь подпирать стену растущего недружелюбия в качестве третьего лишнего предоставлялась именно мне. Это было привычно, но почему-то более обидно, чем раньше.