Характер Клеопатры сохраняет у меня сходство со своим прообразом, но облагорожен всеми мыслимыми достоинствами. Она влюблена, но из честолюбия, и вообще способна испытывать сердечную склонность лишь постольку, поскольку это способствует ее возвышению. Хотя посмертно за ней утвердилась репутация женщины сладострастной и падкой до наслаждений, хотя Лукан — вероятно, из ненависти к Цезарю — называет ее meretrix regina[8] {38} и заявляет устами евнуха Потина, правившего Египтом от имени брата ее Птолемея:{39}
Я нахожу, что, если вдуматься в историю, Клеопатра окажется просто холодной честолюбицей, которая пользовалась своей красотой в политических целях, дабы укрепить свое положение. Это становится очевидным, если вспомнить, что историки не приписывают ей иных увлечений, кроме связи с двумя величайшими людьми тогдашнего мира — Цезарем и Антонием, и что после разгрома последнего она пустила в ход все средства, чтобы разжечь в Августе ту же страсть, какую питали к ней его предшественники, чем и доказала, что любила не самого Антония, а его могущество.
Что до слога, то он в этом сочинении более возвышен, а стих, бесспорно, более торжествен, чем в любой другой вещи из написанных мною. Заслуга тут не только моя: я перевел из Лукана все, что, на мой взгляд, подходило для моего сюжета; не постеснявшись обогатить нашу словесность за счет ограбления Лукана, я попытался и в остальном так усвоить его манеру мыслить и выражаться, что на всем привнесенном в пьесу мною самим лежит отпечаток его гения, и оно не совсем недостойно считаться заимствованием у него. Разбирая «Полиевкта», я уже сказал все, что мог, о признаниях Клеопатры Хармионе во втором действии; мне остается лишь добавить несколько слов о рассказах Ахорея, которые всегда признавались несомненной моей удачей. Я не собираюсь оспаривать мнение публики и хочу только привлечь ее внимание вот к какой еще подробности: и тот, кто рассказывает, и те, кто ему внимает, пребывают в спокойном расположении духа, а значит, у них довольно терпения, чтобы договорить и дослушать до конца. Меня упрекали в том, что рассказ в третьем действии, на мой вкус, наиболее удавшийся, обращен к действующему лицу, которому не подобает выслушивать его; но хотя Хармиона всего лишь прислужница Клеопатры, ее можно считать наперсницей царицы, нарочно посылающей Хармиону расспросить вестника, в то время как она сама с приличествующей ей гордостью не выходит навстречу Цезарю, а ждет, пока он первый явится к ней в покои. К тому же выход Клеопатры разрушил бы все дальнейшее построение третьего действия, и я был вынужден спрятать ее с помощью театральной уловки, а для этого найти в развитии интриги предлог, достаточно почетный для Клеопатры и достаточно надежно маскирующий ухищрения драматического искусства, в угоду которому я воспрепятствовал ей лишний раз выйти на сцену.
ЛЖЕЦ
Перевод М. Кудинова
ПОСВЯЩЕНИЕ
Милостивый государь!{41}
Я подношу Вам пьесу, чей слог настолько отличается от слога предыдущей{42}, что трудно поверить, будто обе они написаны одной и той же рукой в течение одной зимы. Столь же различны побудительные причины, заставившие меня над ними работать. Я написал «Помпея», дабы удовлетворить тех, кто не находил стихи «Полиевкта» такими же сильными, как стихи «Цинны», и дабы показать им, что я способен вновь обрести торжественность, когда сюжет мне это позволяет; я написал «Лжеца», дабы выполнить пожелания тех, кто, как всякий француз, любит перемены и кто после такого количества серьезных поэм, коими перо наших лучших поэтов обогатило сцену, просил меня создать что-нибудь более веселое, предназначенное только для развлечения. В первом случае я пытался показать, чего могут достичь великие мысли и сила стихов без помощи увлекательного сюжета; в этой же пьесе я хотел воспользоваться увлекательным сюжетом, не подкрепляя его силою стихов. К тому же, будучи обязан своей первоначальной репутацией комическому жанру, я не мог расстаться с ним, проявив тем самым своего рода неблагодарность. Как и в те годы, когда, рискнув покинуть комедию, я не осмелился положиться только на свои силы и, чтобы возвыситься до трагедии, решил опереться на великого Сенеку{43}, у которого мною заимствовано все то исключительное, что он вложил в свою «Медею», так и теперь, при возвращении от героического к наивному, я не осмелился спуститься с такой высоты без помощи надежного проводника: я доверился знаменитому Лопе де Вега из страха заблудиться на поворотах многочисленных интриг нашего Лжеца.
9