Дом радио стал «объектом», и его сотрудники жили здесь на казарменном положении. Оно оказалось лучше домашнего: там — запустение, ледяной ветер врывается в пустые проемы выбитых окон, здесь — люди, товарищи, коллектив; да и ходить из дома и домой сил уже не было.
Те, кто побывал в Доме радио той порой, не забудут его. «На площадке четвертого этажа брезжил слабый свет, светилось толстое в разводах матовое стекло входной двери, — писал в романе «Дом и корабль» Александр Крон. — То, что открылось Мите за дверью, весьма напоминало цыганский табор, раскинувший свои шатры в главном операционном зале крупного банка. Койки и раскладушки стояли вперемежку с конторскими столами и картотечными ящиками. Повсюду кипы скоросшивателей и горы газетных подшивок, среди этого разгрома два десятка мужчин и женщин заняты кто чем: паренек с падающим на лоб чубом склонился над столом и торопливо пишет, пожилая женщина с заплаканным лицом стучит на машинке, кто-то спит, укрывшись ватником, видны только вылезающие из рваных носков голые пятки, а в ногах у спящего лежит, свернувшись калачиком, девочка лет пяти и возится с куклой. Наибольшее оживление вблизи от огня. Две раскаленные докрасна времянки установлены посередине зала; здесь кипятят воду и разогревают еду. Худенькая девушка, весь костюм которой состоял из белого лифчика и стеганых армейских штанов, мыла в окоренке длинные волосы, другая — стриженая блондинка — читала сидящим вокруг нее женщинам стихи, вероятно, свои. Она слегка грассировала, лицо у нее было задорное и страдальческое…» В облике «стриженой блондинки», читающей стихи, легко узнать Ольгу Берггольц.
В самые тяжелые дни микрофон устанавливался в этом же зале. По крайней мере, не приходилось совершать длинного пути по лестницам семиэтажного здания (посторонние, негромкие шумы тогдашние микрофоны все равно не улавливали). В студиях дело обстояло еще хуже. Хор радиокомитета нередко пел при лучине, это напоминало средневековую мистерию. Однажды, во время исполнения сцен из «Пиковой дамы», прорвало трубы и студию залило водой. Но певцы и музыканты работали и стоя в воде.
И вот наступило несколько страшных дней, когда радио Ленинграда замолчало — прервалась подача энергии. Теперь голодали не только люди — голодали репродукторы. Иссяк и их источник питания. Не стучал даже метроном. Мертвая тишина завладела домами, улицами, городом. Люди, действительно ждавшие голоса радио, как хлеба, теперь из последних сил шли со всего города в радиокомитет, чтобы узнать, что случилось, чтобы не оставаться одним в звенящей тишине. Им было все равно, зазвучит ли в динамиках оркестр, застучит ли метроном, заговорит ли актер или диктор: они жаждали самих звуков, звуков продолжающейся жизни. Люди просили: что угодно, как угодно, пусть нет хлеба и воды, пусть условия нечеловеческие, только надо, чтобы работало радио! Без него жизнь останавливается. Этого допускать нельзя!
К этой страшной тишине с тревогой прислушивалась, работая над «Пулковским меридианом», Вера Михайловна Инбер.
Всякое явление воспринимается нами в сравнении с другими. Тишина бывает и благодатной, и жуткой. Тогда немота репродукторов была нестерпимой. Бессловесная черная «тарелка» выглядела в те дни, как орудие — без снарядов, как еда, изображенная на картинке. Люди еще надеялись, что радио испортилось только у них, разбирали репродукторы, снова собирали их. Но страшная новость и без радио облетела город. Не трогайте репродукторы! Они не виноваты. Они все равно не в силах говорить.
Урон от этих нескольких дней тишины никто никогда не сможет учесть. Сколько человеческих сердец сжалось в тоске; сколько людей навсегда уснули, так и не узнав, что жизнь продолжается.
Прилив начался, когда Дому радио дали отдельный канал электропитания. Радио заговорило снова. Нет, не так-то легко заставить замолчать сражающийся город! И в тысячах квартир, на проспектах и площадях люди вздрогнули и заплакали от счастья, когда хмурым морозным днем город огласился словами: «Внимание! Говорит Ленинград! Говорит Ленинград!» И эти слова, и последние известия, и очередная «Радиохроника», и «Интернационал» в двадцать три часа ноль-ноль минут — все это было музыкой, все это было счастьем и торжествующей, побеждающей жизнью.