— Пустите меня к микрофону! — воскликнул он. — Мне не надо готовиться!
И Вишневский произнес в очередном выпуске «Радиохроники» гневную, обвинительную речь.
Вишневский возглавлял в дни блокады оперативную группу писателей при Политуправлении Балтийского флота. Прежде чем прочесть свою вещь по радио, писатели-балтфлотцы нередко обсуждали ее между собой, сообща: велика была ответственность перед городом за каждое слово. Пожалуй, только Вишневский, подстегиваемый темпераментом бойца, даром импровизатора, часто говорил перед микрофоном, имея в запасе лишь общий конспект выступления, основные необходимые факты.
Всеволод Витальевич входил в коридоры Дома радио свежий, всегда чисто выбритый, садился к микрофону, раскладывал листы своего выступления. Французский ключ поворачивался в гнезде пульта, включая микрофон.
— Слушай, страна, слушай, родная Москва, говорит Краснознаменный Балтийский флот, говорит город Ленина!
Эти начальные слова, произносившиеся напористо, твердо, становились чем-то вроде позывных Ленинграда, флота, Вишневского; они задавали тон, настроение его радиоречей.
Говорил Вишневский в радиостудии удивительно. Он жестикулировал, движением помогая речи, и каждая его интонация становилась убедительной, окрыленной волевым посылом. Вишневский говорил, обращаясь не к микрофону, а к людям, которых он будто видел в эти минуты, видел их запавшие щеки, их живые глаза. Такого контакта с невидимой аудиторией добивался только Вишневский.
Случалось, что во время его радиовыступлений начинался обстрел. Здание Дома радио вздрагивало, люди спускались в подвалы. Вишневский оставался у микрофона, как солдат возле орудия. Он повышал голос, грохот канонады разжигал в нем ярость бойца. И Москва, и страна слышали, как голос Ленинграда покрывает орудийный гул.
На ленинградских фабриках и заводах перед новым, сорок третьим годом собрались пожилые рабочие и работницы, чтобы послушать по радио Всеволода Вишневского. Женщины, повидавшие за полтора года блокады больше, чем могло бы вместить самое мрачное человеческое воображение, — эти женщины, слушая Вишневского, плакали.
Он говорил о том, что Ленинград выстоит в своем небывалом поединке. Что врагу не дался успех. Что город восстановит здоровье своих защитников, усталых, раненых, больных. Что возродятся прелесть пушкинских парков, лепка дворцов, эхо в сверкающем Большом зале Екатерининского дворца — оно откликнется радостью на веселый русский голос. Вновь будет отлита статуя Самсона в Петергофе. Склонятся над чертежами архитекторы и конструкторы.
«Но, товарищ и друг, — крепчал голос в черных репродукторах, — мы не придем с тобой в этот солнечный парк, в гости к Пушкину, к истории, к тишине, отдыху, музыке и литературе по легкой, гладкой дороге. Мы пройдем с тобой, ленинградец, еще сквозь холод и бои, сквозь огонь, грязь, муки, кровь, стоны и скрежет…
Иные скажут: «Бывает очень, очень трудно», — продолжал Вишневский. — Я на днях получил письмо. Вот что пишет девушка из морской семьи: «Год назад у меня трагически погибла мать… Брат на фронте, дважды ранен, — сейчас о нем нет известий… Я осталась совсем одна, да еще в квартире восемь комнат и все пустые, — и я со своим горем одна в своей комнате, как в гробу. Темно, холодно, тоскливо…»
Милая девушка, вы не одна! С вами Ленинград… Подавите, убейте приступы тоски. Вот на эту слабость и надеется немец, а мы не поддадимся. Город, сам Ленинград, с живой душой, такой большой, все испытавшей, — говорит тебе: держись, друг! Город кладет свою большую ласковую руку на голову твою и гладит тебя…»
Передача окончена. Вишневский, усталый, но возбужденный, выключает микрофон, подходит к женщинам, сотрудницам студии, которые слушали его, сидя тут же, у «буржуйки». Появляется еще один человек — небритый, грязный. Женщины сердито обращаются к нему:
— Вода же есть, пойдите, умойтесь и побрейтесь. Противно.
Это тоже — реакция на речь Вишневского.
Люди слушали Вишневского по-разному, одни — вспоминая и вновь переживая что-то личное, сокровенное, борясь с тоской и побеждая ее, другие — думая о делах общих, касающихся каждого. Но и личное, и общественное — все это было тогда единым.
«Дорогой товарищ, — писал Вишневскому старший сержант Прокофьев, — я хотя последний малограмотный, но решил написать и прошу прочесть это письмо. Я нахожусь в госпитале, и мне приходится слушать из радио про город Ленинград. Как только заслышим, кричат «будут передавать», и тут сразу какая бы боль ни была, то забываешь ее. Все сразу кричат «тише, про наших передают». Каждому в сердце не влезешь, когда говорит радио, но по тишине видно, как слушают, и это подымает дух всех бойцов, пострадавших от несчастного паразита Гитлера. Признаюсь чистосердечно, как слышу наш Ленинград, то мне охота только бы скорее выйти из госпиталя и помогать чем быстрее разгромить врагов. Я сам ленинградский, из деревни Софиевка, а жена и дочь живут в Ленинграде, на Большой Подьяческой. Так что город наш и вечно будет нашим».