«Сирано де Бержерак» все еще шел на сцене. Только теперь по-новому воспринимались зрителями некоторые сцены спектакля. Второй акт — кондитерская Рагно — выглядел в глазах осажденных ленинградцев все менее забавным, особенно когда три голодных поэта жадно набрасывались на блюда с яствами.
— Индюк и рябчики!
— Вот фрукты и нуга!
— Орехи в сахаре!
— И заварные кремы!.. — эти реплики и сам вид пусть даже бутафорских блюд приобретали в сознании ленинградских зрителей иное значение, чем это предусмотрено пьесой.
Слова Сирано, обращенные к Кристиану, которого Роксана приглашала подняться к себе на балкон: «Ну, поднимайся, слон!» — объяснялись раньше неуклюжестью Кристиана, теперь же — недоеданием; от него, как и другие, страдал актер Г. Хованов. «Владимир Иванович подставлял мне плечо, зная, что мне трудно подняться на балкон, но делал это незаметно, и всем казалось, что Кристиан ловко взлетает наверх, к своей возлюбленной», — вспоминает Хованов.
Иначе воспринималась и сцена у стен Арраса, где сюжет также в значительной степени связан с голодом и его утолением. Роксана привозила в карете полные корзины снеди.
Раньше на сцену выезжала карета, запряженная парой милицейских лошадей. Теперь милиция давала театру только одну лошадь, да и то уже не годившуюся для настоящей обороны.
В те дни спектакль «Сирано де Бержерак» смотрел служивший в Ленинграде драматург Александр Александрович Крон. Вот что писал он позднее автору этих строк:
«Я видел «Сирано», и даже дважды…
Спектакли начинались в 3 часа и нередко срывались из-за бомбежки и артобстрела. В зрительном зале и на сцене был адский холод, и артисты и публика еле стояли на ногах, но все-таки спектакли шли и публика горячо их принимала.
Первое знакомство с этим театром и с актером Честноковым состоялось в спектакле «Золотой мальчик». Это была американская пьеса, где Владимир Иванович играл заглавную роль — молодого боксера. Играл, на мой взгляд, прекрасно, и мне захотелось посмотреть его в «Сирано».
Через несколько дней я пришел на «Сирано». Надо сказать, что Ростан никак не мог предвидеть, что его пьеса будет исполняться актерами, страдающими дистрофией, он писал свою пятиактную комедию в расчете на пышущих здоровьем актеров, которым ничего не стоило произносить длинные монологи, поддерживать головокружительный темп в искрометных диалогах, фехтовать на шпагах и лазать на балконы. Он не видел ничего бестактного, что II действие происходит в кондитерской (!), а другой, IV акт — в осажденном Аррасе.
В спектакле, который я видел, «осада Арраса» не игралась вовсе, а во время монолога Рагно, прославляющего миндальный торт, публика смеялась нервным смехом. Какой-то пожилой мужчина истерически хохотал и упал в обморок…»
Вскоре прекратилась подача в здание театра электроэнергии. Честноков с женой переехал в бывшую физическую уборную: сюда был сделан отвод от единственного на все здание движка. Канализация не работала, унитазы были сняты. На каменном полу лежал ковер из темно-зеленого бобрика. С театрального склада принесли сюда стол времен Мольера и Бержерака, помнивший куда более пышные яства, чем то жалкое подобие еды, какое ставилось на него теперь раз в сутки.
По утрам актеры спускались в подвал, в бомбоубежище, и репетировали сделанную тогдашним главным режиссером театра М. В. Чежеговым инсценировку романа Толстого «Война и мир». Честноков должен был играть Болконского, Толубеев — Кутузова. Инсценировка эта так и не увидела света рампы. Фрагменты ее читались по радио.
В конце февраля сорок второго года труппа Театра имени Ленинского комсомола эвакуировалась из осажденного Ленинграда. Честноков с женой остались в опустевшем здании Малого оперного. Вскоре артиста поместили в стационар, где лечили и по возможности подкармливали людей, достигших катастрофического истощения. Лица, ведавшие в городе эвакуацией, настаивали на отъезде Честнокова и даже грозили карой. Директор театра слал из эвакуации телеграмму: «Шлите бархатный занавес и Честнокова». Все это казалось Владимиру Ивановичу странным, бессмысленным. Он хотел защищать свой город — как актер и гражданин. Защищать, пока хватит сил. Нет, он не осуждал тех, кто уехал. Мягкий и на редкость добросердечный человек, Честноков вообще никогда и никого не осуждал, если не считать исключительных, но принципиально важных для него случаев. Зато отстаивал свое право на самостоятельные решения. На то, чтобы остаться в Ленинграде и работать, вселять в людей веру, надежду, силы.