В одном из выпусков «Радиохроники» сорок первого года выступил профессор Г. Гуковский. Он рассказал ленинградцам о судьбе Ясной Поляны — священного для каждого советского человека места русской земли. В последних числах октября в усадьбе Толстого поселились фашистские офицеры и их денщики. А в знаменитой комнате «под сводами», где при жизни Толстого попеременно располагались столовая, детская, кабинет Льва Николаевича, где писался роман «Война и мир», где впервые забилось сердце Наташи Ростовой, теперь звучала непристойная брань, лился шнапс и густо висел запах стойла.
А вскоре в ленинградских репродукторах зазвучали строки толстовского романа, прочитанные Юрием Владимировичем Толубеевым. «Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала…» — говорил князь Андрей.
Однажды холодным вечером сорок первого года возле уличных репродукторов собрались толпы людей. Нет, то звучала не экстренная сводка Советского Информбюро, не призыв штаба обороны города. Передавали очерк Льва Толстого «Севастополь в декабре месяце» — рассказ о стойкости четвертого бастиона в дни обороны Севастополя в 1854 году.
«Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, — это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа, — и эту невозможность видели вы не в этом множестве траверсов, брустверов, хитросплетенных траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не поняли, но видели ее в глазах, речах, приемах, в том, что называется духом защитников Севастополя… Из-за креста, из-за названия, из-за угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, — любовь к родине…»
Четвертый бастион — тот же осажденный Ленинград. Это понимал в толпе каждый. На улицах Ленинграда стало тише обычного. Люди слушали радио. Они не думали сейчас об отзвуках истории и поднимающей силе искусства.
Держись, братишка, родной, держись, Севастополь!..
Говорит Ленинград!
«Радиохроника» шла в эфир вечером, в конце программы, перед тем, как застучать метроному. Мысли, чувства, впечатления, высказанные голосом «Радиохроники», оставались с людьми на всю долгую, тревожную блокадную ночь. И чувства эти становились чем-то более ярким, чем слабый огонек коптилки, не умевший разгонять тьму.
Первая блокадная зима брала свое. Связь с Москвой по проводам прервалась. Мощные радиостанции эвакуировались из столицы. Гитлеровцы создавали вокруг Ленинграда искусственные помехи в эфире. Район Радиокомитета на углу Манежной площади и Малой Садовой (тогда — улица Пролеткульта) усиленно бомбился. Немецкая пропаганда хвастливо заявляла, что ленинградское радио подавлено.
И ленинградское радио должно было заявить о себе на весь мир. Еще 6 сентября сорок первого года состоялась первая передача из осажденного города. Ее транслировали самые мощные радиостанции центрального вещания. Репродукторы донесли голос Ленинграда не только до Красной площади, но и до площадей Европы и Америки. Люди на разных континентах слушали младшего сержанта Красной Армии Громова, который говорил: «Мы защищаем город, где трудились на пользу всему человечеству Пушкин, Гоголь, Некрасов, Чайковский, Горький».
Такие передачи транслировались теперь почти ежедневно. Их каждый раз отмечала газета «Правда». На голос Ленинграда откликнулся Лондон. Солдаты, моряки, летчики, рабочие британской столицы в специальной ответной передаче желали ленинградцам мужества и стойкости.
Несколько позднее в Ленинграде построили мощную радиостанцию. Ее антенну в часы вещания поднимали на аэростате, а затем снова опускали, чтобы вражеская авиация не смогла обнаружить ее. Передачи на страну стали регулярными.
Они требовали от сотрудников радио величайших усилий. Перед войной здесь работали сотни людей — редакторы, дикторы, актеры, режиссеры, музыканты, артисты хора, инженерно-технические работники. Более половины из них погибло в дни блокады. Но и те, что жили, — жили по иному календарю.
В Доме радио голодали, как и во всех других домах Ленинграда. Писатель Лев Успенский, выступая в одной из студий радиокомитета, нашел странный деревянный предмет — нечто вроде граблей без зубьев на короткой ручке — большая деревянная буква «Т». Один из дикторов объяснил: «Утром просыпаешься и первое, о чем думаешь, это о том, что сегодня у тебя не хватит сил читать. Но ты должен читать! Потому что в тысячах квартир ждут твоего голоса. Потому что ты должен им сообщить, что мы отбили у врага еще один город. Потому что эта весть придаст им силы — твой голос может спасти их!» И диктор садился за пульт, устанавливал перед собой эту деревянную подпорку и, навалившись на нее грудью, чтобы не упасть, твердым голосом начинал передачу: «Внимание! Говорит Ленинград! Говорит Ленинград!»