Это не женщина с насупившимся, несколько мрачноватым лицом, с пробуждающимися страстями, как это было у Мансуровой. Шурка Кочетковой стоит на грани взрослости, но мир для нее открывается ясным и веселым, полным радости и счастья. Это чувство счастья, которое живет в ней, проявляется очень сдержанно. Оно сказывается в легких движениях, в едва заметных переходах интонаций. В ней нет того инстинктивного и, может быть, преждевременного знания жизни, что составляет характерную черту Мансуровой — Шуры. Она вся в ожидании какой-то яркой жизни, которая придет к ней завтра, а может быть, сегодня, сейчас, вот в эту минуту. Она словно стоит перед дверью, готовая вбежать в нее, когда она распахнется перед ее ожидающим, требовательным взглядом.
Такой Шурка Кочетковой и входит в жизнь в финале пьесы, выбегая на улицу к толпе, несущей красные флаги и поющей песни революции.
Наиболее интересно проведен актрисой второй акт, и в особенности разговор с Тятиным. Здесь у нее окончательно исчезает некоторая нарочитая угловатость движения и интонаций. Актриса как будто забывает о своем сценическом задании и свободно отдается тому внутреннему голосу, который она услышала у горьковской Шуры. У нее появляется естественная простота и точность движений, этот безошибочный тон, рождающийся у актера только тогда, когда сценический образ сливается с его личной человеческой индивидуальностью.
Шурка по-детски сбрасывает туфли, прежде чем залезть на диван с ногами, и, уютно устроившись, со вкусом начинает разговор с Тятиным. Во всех ее движениях и интонациях чувствуется молодое любопытство к серьезным вопросам, стремление проникнуть во внутренний мир людей, которые живут с ней рядом и чем-то ее занимают. В Шурке Булычовой актриса отыскала под детской непосредственностью и наивностью тот ум, который Малюгин не нашел в своем Егоре. При всей своей ребячливости Шурка оказалась умнее своего отца. И нужно сказать, что этот образ поднял общее идейное звучание спектакля, внес в него более глубокую и страстную ноту.
Хороша в спектакле Глафира. Исполнительница этой роли Захарова повторяет образ, созданный Алексеевой в Вахтанговском театре, но повторяет его в своей интонации, в свободной и простой манере.
Внешне спектакль сделан очень добротно. Когда вы смотрите из зрительного зала на сцену, вам не приходит в голову делать скидку на бедность районного передвижного театра. Правда, костюмы у некоторых действующих лиц могли бы быть лучше. Но самые декорации вполне свободно можно перенести и на сцену московских театров. А есть в них и свои преимущества…
После финального акта мы прошли на сцену. Довольно солидная обстановка спектакля с прочными стенами и с анфиладой комнат оказалась легкой и портативной. Ее разобрали при нас и упаковали в одну половину буфета, украшавшего столовую в булычовском доме, и в тот диван, на который по ходу действия ложился больной Булычов. Туда же ушли костюмы и реквизит. Стены комнаты, казавшиеся из зрительного зала такими внушительными, на самом деле были составлены из тонких рам с натянутой цветной материей. Весь булычовский дом уместился на небольшом грузовике и на следующий день после окончания смотра двинулся по саратовским дорогам к театральным площадкам в колхозах.
В этой простоте декоративного убранства (художники П. Ильин и Е. Михеев) как будто нет ничего нового. Эта старая, испытанная привилегия театра добиваться сценической иллюзии простыми, несложными средствами: несколько цветных тряпок, дюжина реек и немного изобретательности.
Но сегодня этот банальный способ кажется откровением — настолько ненужно усложнен механизм современного спектакля. Наши большие театры редко используют свое право на условность и сценическую иллюзию. Изобретательность художников и постановщиков идет по линии наименьшего сопротивления и наибольших затрат денег и материалов. Громоздкие постройки из дерева с детальной обработкой поверхности, музейная мебель, настоящие деревья, пшеничные поля и тростниковые заросли, перенесенные на театральные подмостки с педантичной добросовестностью, — как все это технически сложно и в то же время художественно элементарно, как это чуждо природе театра!