Не нужно думать, что это только вопрос техники. Действительно, для зрителя как будто все равно, какими средствами театр достигает необходимого декоративного эффекта. Он видит перед собой комнату булычовского дома и не задумывается над тем, выстроена ли она с предельной конструктивной солидностью или представляет собой легковесное и почти эфемерное сооружение. И все-таки это вопрос стиля театра.
Ибо кроме зрителя в театре существуют актеры. И для них не безразлично, какими средствами создана сценическая иллюзия. Для них не все равно, играть ли среди прочных отлакированных стен или в окружении холщовых, раскрашенных под дерево рам. Для них не безразлично, пить ли по ходу действия настоящий чай или подносить к губам пустую чашку. Различная обстановка вызывает и различные приемы игры.
В искусстве стиль складывается из мелочей, часто незаметных для постороннего глаза. И, может быть, та утраченная театральность, которую часто ищут очень далеко, в искусстве старинного балагана или в итальянской комедии дель арте, — на самом деле лежит совсем рядом, под рукой. И для того чтобы обрести ее, вовсе не нужно вступать в конфликт с реалистической драмой, искать необычных жестов, интонаций, причудливых гримов и пестрых костюмов. Для этой театральности нужно совсем немного фанерных материалов и музейных вещей, но зато побольше фантазии у актеров и постановщиков, побольше способности переноситься в воображаемый мир театрального спектакля.
И еще одно послесловие к «Булычову» Пугачевского театра. Оно относится к той дискуссии о чересчур медленных сроках театральных постановок, которая несколько лет назад вспыхнула на страницах специальной печати и погасла, не оставив после себя следа.
Пугачевский театр готовил своего «Булычова» всего три недели. И этот короткий срок сказался на спектакле только положительно. При всех его недостатках в нем есть чувство целого и легкое дыхание, которое рождается в искусстве, когда художественное произведение создается в уплотненные сроки, как бы одним порывом, без чрезмерных аналитических изысканий.
В искусстве, в том числе и в театральном, совсем не полезно предвидеть все до конца, все расчислить, предусмотреть и рассчитать заранее. Очень многое в спектакле должно быть оставлено на долю импровизации, в расчете на внезапные находки и «открытия». Это сопряжено с риском. Но художник, боящийся риска и старающийся подпереть себя со всех сторон подпорками, часто перестает быть талантливым художником. Он лишает себя возможности сделать тот решающий скачок, который заставляет его в самый последний момент собрать все свои творческие силы и подняться иногда даже выше своих возможностей.
В спектакле Пугачевского театра звучит эта импровизационная легкость. В нем есть талантливость. Этот спектакль напоминает о том, что искусство не только многотрудное, но и веселое дело.
«Последние», показанные Аткарским колхозным театром, — одна из самых сильных драм Горького, но в то же время и наиболее трудная для постановки. Это показала театральная судьба «Последних» на советской сцене. Пьеса эта ставилась часто за последние годы, но ни один театр до сих пор не нашел к ней верного ключа. Ее обычно трактуют как семейную драму чеховского или, вернее, эпигонско-чеховского стиля: соединение мелодраматического тона и чеховских пауз. Именно в такой трактовке шли «Последние» в Московском театре Революции и в ряде других театров. Только Ленинградский Красный театр — и то лишь у Толубеева в роли Ивана Коломийцева — нашел более мужественный тон, свойственный Горькому-драматургу. Но со всей конструкцией спектакля и этот театр не справился.
Аткарский театр, к сожалению, не нарушил этой установившейся традиции в сценической интерпретации «Последних». Разыгранный с хорошим профессиональный мастерством, спектакль не поднялся на высоту горьковской темы. Глубокий драматизм «Последних» и в этом случае оказался затушеванным. В спектакле взят хороший тон, в нем нет безвкусной слезливости и подчеркнутой сентиментальности. Но лирическая интонация, которая настойчиво звучит во всех «психологических» сценах спектакля, заимствована из драматургии иного стиля, чуждого горьковскому. Горький не относился к героям своей драмы с такой снисходительностью и задушевностью, которые проявил к ним Аткарский театр.
«Последние» — злая пьеса. В ней люди не размышляют о жизни, не задумываются над ней. Они цепляются за нее, стремясь только спасти самих себя по принципу: «Спасайся, кто может».