Но в Москве, на родине русского Гамлета, он исчез бесследно на долгие годы. А перед его исчезновением его традиции подверглись резким искажениям.
Таким искаженным увидела московская публика Гамлета в исполнении Михаила Чехова на сцене МХАТ Второго в 1924 году. Это был странный, чужой Гамлет, ничем не похожий на своих предшественников, Гамлет обреченный, от которого повеяло в зрительный зал замогильным холодом. С выражением муки и смертного ужаса в глазах он двигался неверным, колеблющимся шагом навстречу своей гибели. Этот Гамлет умирал бесславно. Он не знал посмертного торжества, которое ему приготовил драматург в финале трагедии.
У Шекспира трагическая борьба Гамлета не была напрасной. В конце драмы мрак, окутывающий действующих лиц, рассеивается, долгая ночь сменяется утром мира. Приход Фортинбраса и речь Горацио над телом погибшего героя утверждают победу светлого нравственного начала. Для Гамлета начинается новая жизнь в памяти человечества. И серебряные трубы Фортинбраса прославляли его подвиг в веках.
М. Чехов снял весь этот финал, характерный для очищающего искусства Шекспира и по своей тональности напоминающий музыкальные финалы трагических произведений Чайковского.
В трактовке Михаила Чехова вместе со смертью Гамлета в мире угасал последний источник света. Человечество окончательно погружалось во тьму. Это был Гамлет, целиком принадлежавший старому миру и уходивший вместе с ним в небытие.
Своего рода антиподом этого печального, обреченного Гамлета была та шутовская, размалеванная маска, которую через несколько лет надел на шекспировского героя Вахтанговский театр в постановке Н. Акимова. В этом спектакле на зрителя смотрело не мужественное строгое лицо Гамлета, но ухмыляющаяся физиономия всемирного пошляка и мещанина.
Эти два спектакля оборвали традицию русского Гамлета на московской сцене почти на целые четверть века. Она восстанавливается только сейчас, притом восстанавливается в своем полноценном виде. В талантливой постановке Н. Охлопкова состоялось возвращение русского Гамлета после многолетнего его отсутствия на московской сцене…
Погасли люстры и плафоны в зрительном зале. В оркестре раздались первые звуки симфонической поэмы Чайковского «Гамлет». Медленно, с глухим шумом распахнулись огромные, словно литые из бронзы ворота, отделяющие сцену от зрительного зала. И за этими «воротами времени» открылся перед зрителем мир Шекспира, мрачный трагический мир давно ушедшей эпохи, тот мир, в который не переставали всматриваться с напряженным вниманием многие человеческие поколения, как будто ожидая найти в нем разгадку своих собственных тревог и сомнений.
Действие шекспировской трагедии началось. И через несколько явлений из глубины сцены вышел к публике Гамлет.
Первое впечатление от него было скорее неблагоприятное для исполнителя этой роли Е. Самойлова. В его Гамлете бросалась в глаза какая-то чрезмерная простоватость, идущая, казалось, от бедности замысла и неяркости художественных средств. Декоративно-постановочная «рамка» спектакля представлялась более значительной и даже более содержательной, чем образ самого героя, именем которого названа шекспировская трагедия. Можно было думать по этому первому впечатлению, что самойловский Гамлет в лучшем случае окажется корректной иллюстративной фигурой в сложной режиссерской композиции спектакля.
Но чем дальше шло действие трагедии, тем больше интереса и симпатий привлекал к себе простоватый Гамлет Самойлова. В его скупых движениях, в искренних интонациях слышалась невыдуманная человеческая драма. И когда в последний раз закрылись тяжелые ворота Эльсинорского замка и зрители разошлись по домам, самойловский Гамлет вырос в сознании как целостный художественный образ. Он начал жить в нашей памяти как образ реально существовавшего человека, жизненная судьба которого только что прошла перед нами в рамках четырехчасового театрального представления.
Так в современный театр пришел новый Гамлет. И, как бы велики ни были его предшественники, он занял свое самостоятельное место в сложной и богатой биографии шекспировского героя на русской почве.