Второстепенное место занял у Самойлова и монолог в сцене с могильщиками. И здесь исполнитель не подчеркивает мрачный смысл гамлетовских раздумий мимикой, жестами, многозначительными паузами, длительной игрой с черепом Йорика, как это обычно делали создатели образа раздвоенного Гамлета. Самойловский Гамлет и в этой сцене сохраняет светлый облик.
В толковании этих мест роли Самойлов идет по пути, установленному еще Мочаловым, который не придавал решающего значения ни монологу «Быть или не быть», ни сцене с могильщиками и, по-видимому, сознательно отводил их в своем исполнении на второй план. Как рассказывает Белинский в своей статье, московский трагик обычно проговаривал текст этих сцен ровным и настолько тихим голосом, что в отдельных спектаклях не все слова доходили до слуха публики.
Впоследствии так же поступил с этими эпизодами Качалов. Критика, исходившая из тургеневско-гетевской концепции, особенно упрекала его за монолог «Быть или не быть», который, по мнению большинства рецензентов, «пропал» в качаловском исполнении.
В такой трактовке этих мест трагедии нельзя видеть простой случайности. Она органически связана с общим замыслом роли, с образом деятельного Гамлета, душевная энергия которого направлена во внешний мир.
У самойловского Гамлета нет мрачных предчувствий относительно своей собственной судьбы. В начале драмы он появляется перед публикой не столько погруженный в тяжелую думу, сколько расстроенный тем, что совершается вокруг него. В первых сценах в его облике проскальзывает что-то юношески-простодушное, незащищенное. Он вступает в битву за восстановление нарушенного нравственного закона, не видя ничего героического в своем решении. Оно кажется ему сравнительно простым, легко осуществимым. Начиная борьбу, он не подозревает, какие могучие силы ела поднимает против себя. Понимание истинного положения приходит к нему позднее, когда уже ничего изменить нельзя: весь мир, враждебный Гамлету, приходит в движение. Опасность грозит ему со всех сторон. Иногда кажется, что он душевно изнемогает от ощущения всеобщей враждебности по отношению к себе.
Недоуменно-горькая улыбка появляется на его лице. Но и в самые острые моменты борьбы, защищая свою жизнь от многочисленных врагов, отбивая удары, нанося ответные, он не забывает о своей задаче вправить вывихнутые суставы в моральном костяке своих современников.
Как подлинный врачеватель, самойловский Гамлет видит перед собой не только человечество в его всеобщности, как сказал бы Белинский. Он думает о реальных людях, которые населяют прогнившее «датское королевство». Он осторожен в своих выводах по отношению к ним и выносит свой обвинительный приговор только тогда, когда убеждается, что моральная порча окончательно «разъела» их души и в них не осталось ни одного живого уголка, который можно было бы отвоевать от разложения.
Разговаривая с окружающими, Гамлет Самойлова все время взвешивает свои впечатления о них, обдуманными вопросами вызывая на ответы, сопоставляя их между собой, чтобы поставить точный диагноз.
Так он ведет себя в первой встрече с Гильденстерном и Розенкранцем. В начале разговора Гамлет Самойлова искренне радуется им как своим университетским друзьям, с которыми у него связаны еще живые воспоминания о годах учения, студенческих споров и пирушек. Доверчиво он расспрашивает их о жизни и планах на будущее. Но уже первые реплики Гильденстерна и Розенкранца заставляют его насторожиться. До его чуткого слуха доходят «глухие тона», чужие, ускользающие интонации. Со скрытой тревогой он начинает задавать наводящие вопросы, как будто трогая каким-то тонким инструментом различные стороны души своих собеседников, прислушиваясь к еле различимым отзвукам. К концу разговора взгляд Гамлета гаснет. Для него картина становится ясной. Все омертвело в душевной ткани этих людей. В них не осталось ничего человеческого. В этот момент будущая судьба Розенкранца и Гильденстерна решена для Гамлета.
С такой же точностью и быстротой «прослушивает» самойловский Гамлет внутренний мир Офелии в короткой, но прекрасно поставленной и разыгранной сцене, которая служит вступлением к знаменитому эпизоду «Мышеловки».
Только что, в предшествующем явлении, Гамлет понял, что Офелия служит орудием в руках его врагов. Он хочет убедиться, насколько далеко она зашла в своем предательстве. В присутствии всего двора с видом завзятого циника и весельчака он подходит к Офелии и осыпает ее градом самых непристойных острот. В исполнении Самойлова это — не месть Гамлета за обманутое доверие. В голосе актера где-то глубоко за циничным текстом острот слышится нежная жалость Гамлета к бедной Офелии. Он оскорбляет ее стыдливость, стремится как можно больнее затронуть ее, чтобы заставить в непроизвольном движении раскрыть свой внутренний мир, обнажить свою душу в ее истинном виде.