Мольеровские фарс и комедия («Прелестные жеманницы» и «Лекарь поневоле») были задавлены тяжеловесным, до полу свисающим декоративным «арлекином», почти закрывшим собой все зеркало сцены.
В «Двенадцатой ночи» сцена была превращена в декоративную мышеловку из боскетов, павильончиков и беседок, среди которых безнадежно метались пойманные актеры.
Театр не сумел даже простым способом обойтись с элементарнейшей «Мюзоттой», чтобы не сделать при этом по правилам «хорошего тона» Декоративного жеста, поставив во всю величину портальной арки сцены нелепейшую, но грандиозную золоченую раму, склеенную из папье-маше.
Всего досаднее, что театр вовсе не ставит и не разрешает какие-либо специальные задачи в декоративной области, как это делает, например, Камерный театр. За все годы своей работы Большой драматический театр, несмотря на явное пристрастие к художнику-декоратору, не внес ничего нового в традиционный подход к декоративному искусству. Наоборот, все, что делает театр в этой области, — общепринято, комильфотно и лишено всякого признака эпатации и новизны.
Можно было бы предположить, что таким преувеличенным декорированием театр стремится покрыть какие-то изъяны в своей работе. На самом же деле здесь — все то же стремление к «хорошему тону», все та же излишняя деликатность гоголевской дамы, облегчающей себе нос с помощью «мушуар де пош».
С таким прошлым вступает Большой драматический театр, если не ошибаюсь, в пятый сезон своего существования.
И, к сожалению, судя по интервью с Н. Ф. Монаховым в № 190 «Красной газеты», и в этом сезоне Большой драматический театр несет с собой все существенные недостатки своего прошлого: тройственную расплывчатость своей художественной физиономии и излишнее пристрастие к «хорошему тону» со всеми последствиями, от него истекающими.
И прежде всего, несмотря на уверения Монахова, трудно поверить, прочитав предположенный репертуар Большого драматического театра, что театр серьезно и продуманно считает законченным свой романтический период, затянувшийся слишком долго.
Если не придерживаться в данном случае несущественных школьных определений высокой трагедии и комедии, то и «Северные богатыри» Ибсена, и пушкинский «Борис Годунов», и «Близнецы» Плавта, и «Снегурочка» Островского — с точки зрения современного зрителя должны быть отнесены к тому же разряду «высоких», декоративных, написанных стихами пьес. Об этом же плане говорит и возобновление давнишней постановки театра — «Дон Карлоса» Шиллера.
Вслед за этим умеренно-нэпствующий репертуар представлен в программе Лабишем и, исходя из опыта прошедшего сезона, по всей вероятности, будет значительно пополнен другими столь же «приличными» компромиссными пьесами в процессе работы театра и в его борьбе с неизбежными в наше время кассовыми затруднениями.
И так же Монахов остается разделенным между трагедией и комедией, затянутым во французский корсет Александра Бенуа и втиснутым в реконструированную и опять-таки стилизованную римскую сцену Хохлова и Валентины Ходасевич в плавтовских «Близнецах».
А если говорить о «хорошем тоне», о грядущих декоративных саркофагах, о стилизации и о добросовестном засушивании «постановок-событий», то и в ближайшем сезоне, по-видимому, не избежать всего этого в стенах Большого драматического театра.
На это ясно намекают и список вполне доброкачественных (к сожалению, только доброкачественных) пьес и имена своенравных стилистов-декораторов — Петрова-Водкина, обоих Бенуа и Ходасевич, — и «Борис Годунов», перестоявшийся в годичной репетиционной работе.
Не мудрено, что и в этом сезоне, если театр не повернет круто общего плана своей работы, мы будем наблюдать тот же привычный холодок в отношениях петербургского зрителя к Большому драматическому театру — холодок не только платонического, но и кассового порядка. Ибо, как известно, всякий род искусства хорош, кроме скучного, и в театре в особенности.
А между тем у этого театра есть полная возможность стать и нужным и интересным, а может быть, и самым живым из всех «признанных» петроградских театров.
Для этого ему нужно только прямо и откровенно стать театром одного актера, комического, фарсового актера Монахова. Знаю, что такое утверждение вызовет обычные возражения о недопустимости и неприличности строить театр для одного актера, что задачи театра гораздо глубже, серьезнее и шире, и тому подобные всем известные положения, утвердившиеся на сегодня в театральной среде со времен Московского Художественного театра.