Шмыганюк, кажется, чувствовал себя несколько скованно.
-- Мне, наверное, уже пора идти, -- с тревогой в голосе говорил он. -- Твоего Ивана из морга привезут, а я тут...
-- Брось, гроб сразу в театр доставят, на сцену. У них там прощаются так. Традиция. А ключи только у меня. Если что, не откроем.
Меня как будто плетью стеганули -- я не выдержал и вскочил. И сразу всё исчезло -- и зрителей не стало, и сцена со всеми декорациями опустела. Я поднялся на подмостки, надеясь найти хоть какую-нибудь мелочь, подтверждающую реальность увиденного, но так ничего и не нашёл. Мне почему-то вспомнилось четверостишье:
"Я прошу вас: подержите свечку!
Будете свидетелем разврата,
Чтобы эти дивные минуты
Не пропали всуе безвозвратно".
"Какая несусветная глупость! -- подумал я. -- Кто же автор?"
Автора я не помнил. Невольно вернулся на то место, откуда лицезрел странную антрепризу, присел -- и поначалу ничего не произошло, а потом я вдруг уснул.
Ох, и дурной же сон приснился! Будто стою я возле парадного входа в театр, и огромная толпа зрителей вокруг меня беснуется. Что-то гневное швыряют мне в лицо, исступлённо перекрикивая друг друга, билеты под нос тычут и деньги назад требуют. Схватили меня и вот-вот порвут на кусочки и сомнут в порошок. Неожиданно какая-то девушка принялась торопливо собирать у всех билеты, меняя их на деньги. "Пожалуйста, возьмите... Пожалуйста, не кричите, Ваня не виноват. Я сейчас вам всё отдам", -- чуть не плача, говорила она мягким и трогательным голосом. Я пошёл к ней, чтобы увидеть её лицо, но тут внезапно всё переменилось.
Я уже на сцене, и эти же самые люди, сидят в зале, только уже надменные и расфуфыренные. Девушки нигде нет. Церемония вручения Оскара... И я, как победитель в номинации за лучшую мужскую роль, стою, значит, в смокинге и при бабочке, важный и прилизанный, держу статуэтку в руке и захлёбываюсь от неискренних и фальшивых слов. Благодарю всех и вся, но о родителях даже не вспомнил. Но главное, когда стал говорить о своей жене Лере, даже прослезился. Дескать, всё, чего добился в жизни, я обязан моей ненаглядной супруге, в которую влюблён больше жизни, больше всего на свете; если бы не она, меня бы на этой сцене не было; это наша общая виктория, заслуженная и выстраданная и т.д. Словом, нёс такую протокольную ахинею, что всем присутствующим, наверное, неловко стало. Но Лера осталась довольна. Она сидела в первом ряду рядом со Шмыганюком, который трогательно держал её за руку. Влюблённые мило улыбались и ласково смотрели друг на друга.
К счастью, тут я проснулся. Какое-то время не мог прийти в себя, вспоминая свою ненаглядную вдовушку... Как ни странно, обида и злость лишь мимолётно коснулись моего сердца, но я в полной мере чувствовал бренную усталость, опустошение и томление духа. Я растерянно бродил по зрительному залу и просто думал о странных снах и о не менее "удивительном" спектакле. И уже не мог различить, где был сон, а где -- явь.
Эх, беда с этими снами. Каждый, наверно, сталкивался, насколько мимолётны и ускользающими бывают сны. Проснёшься, бывало, и очень даже хорошо помнишь, что там снилось. Но стоит лишь на секунду отвлечься, подумать о чём-то другом, и сон навсегда сбежал от тебя. Пытаешься вспомнить, и ничегошеньки не получается. В другой раз и отвлекаться не надо. Думаешь только об этом сне, стараешься его хорошенько запомнить, а он всё равно начинает удаляться, пятится, воровски оглядываясь, отступает куда-то в темноту. И вот хватаешь сон этот всей пятернёй, цепляешься за него обеими руками и всем, что ни есть у тебя, а он всё-таки выскальзывает. Бежишь за ним, гонишься из последних сил, стараешься удержать его в памяти, а он ещё быстрей отдаляется, меркнет, расплывается, пока совершенно не исчезает.
Здесь же, в тустороннем мире, сон крепко врезается в память. И, спустя какое-то время, уже кажется, что это происходило на самом деле. Сновидение иной раз тесно вплетается в хронологию происходящих событий, и, видимо, нужен какой-то навык, чтобы отличать мнимое от настоящего.
Вот и я запутался -- и от этих видений, и от смысла происходящего, -- ходил бестолково по сцене и всё ждал, что кто-нибудь придёт и объяснит мне, что к чему, ну... или вылечит. В крайнем случае, я надеялся, что хоть гроб привезут. Ведь должны его на эту сцену доставить, а не в какой-то другой театр. Тогда бы я, наверное, успокоился. Тогда можно было бы с чистой совестью ставить крест на прошедшей жизни.
Явление 5
Одиночество
Девять дней ко мне никто не заглядывал. Уж и врагу рад был бы, лишь бы кого живого увидеть. Вот говорят: призраки невидимы. Чушь, да и только: это живые люди невидимые! Исходил сцену и зрительный зал вдоль и впоперёк и чуть с тоски не помер. Ну, совсем ничегошеньки не произошло, ни лоскутка синего. А что только я не передумал за это время! Измучили меня мысли горестные. Всё о том, отчего это я так скоропостижно и в самом рассвете сил помёрши. Всё гадал, за что на меня сия кара пала. С одной стороны, вроде как и справедливо, а всё же обидно. А ещё меня терзала вся эта с театром загадка. Почему я, спрашивается, здесь застрял, на подмостках? Почему нельзя меня в рай определить или ад, чистилище какое-нибудь или ещё чего тут есть. А в одинакости и умом пошатиться недолго.
Вот и я кренился извилинами, всё думая: почему я попал в западню одиночества? Эгоистом вроде как не был, старался жить не для себя да и вообще... А может, из-за того что спешил, торопился по жизни и теперь мне любезно предоставили время поразмыслить? В чём же мне нужно разобраться наедине с самим собой?
Потихоньку я стал подмечать всякие странности тустороннего мира. Тут с сознанием вообще полная неразбериха. Какое-то оно рваное, кусками, не такое, как в земной жизни. И со временем странности. Прохаживаешься, бывало, по сцене, и вдруг в мгновение ока идёшь уже между рядами кресел или ещё где-нибудь. От этого и всякие провалы в памяти, странности. Вокруг частенько что-то меняется. Одни декорации пропадают, другие -- появляются. То фортепьяно возникнет, то мебелишко для спектаклей. Однажды на кровати посчастливилось полежать. Простенькая такая постель, но всё же матрас и подушка, и одеяло стёганое. Часа три повалялся, а потом чувствую -- уже на полу. Кровати нет и в помине, а когда успел упасть -- непонятно. В общем, такие вот странности.
Есть и спать совсем не хочется, а всё думы, думы одолевают. Перебираешь свою житёшку, копаешься в ней, выискивая там хоть какую светлую зернинку, а в глаза только дрянь всякая лезет, наперерез правда напирает с вилами. Отмахиваешься и стараешься разговаривать вслух. А главное, ежесекундно невыносимая тоска гложет по маме и отцу, по родным и друзьям, даже по тем, к кому в жизни особой душевной привязки не было. А ещё у меня в голове почему-то постоянно вертелось стихотворение нашего великого русского немца Афанасия Афанасьевича Фета:
"Жизнь пронеслась без явного следа.
Душа рвалась -- кто скажет мне куда?
С какой заране избранною целью?"
И стихотворение Евгения Евтушенко:
"О, кто-нибудь, приди, нарушь..."
Ко всем бедам злил меня этот дурацкий костюм лицеиста. Но что поделаешь, другой одежды не было.
Уже на второй день включил я весь свет в театре, какой только можно, и, выхаживая по сцене и вдоль рядов, кричал, ругался, шутил сквозь слёзы, грозя кулаком неведомо кому. Словом, резвился от скуки и тоски на полную катушку. Эх, знал бы, что помру, я бы хоть шерсти с собой взял, что ли. Научился бы вязать, всё веселее. Или книжек каких. Сидел бы тихо и не гневил Бога.
Иной раз, когда закрывал глаза, мне чудилось, что на сцене идёт спектакль или репетиция. Я ясно слышал аплодисменты и смех в зале, реплики актёров, голоса режиссёра и других служащих театра. И это было настолько отчётливо и громко, как будто кто-то совсем рядом, только руку протяни. Но едва я открывал глаза, и враз всё смолкало. И опять нависала давящая, умопомрачительная тишина.