Но не о том речь, вспомнил я роман Булгакова вот почему. Есть там эпизод, где Маргарита кричит Мастеру:
"...-- Но только роман, роман возьми с собою, куда бы ты ни летел.
-- Не надо, -- ответил мастер, -- я помню его наизусть.
-- Но ты ни слова... ни слова из него не забудешь?
-- Не беспокойся! Я теперь ничего и никогда не забуду".
Этот диалог происходит между Маргаритой и Мастером после того, как Азазелло отравил их, и они, так сказать, уже души. На самой первой репетиции, когда это услышал, меня посетила шальная мысль. Помню, я усмехнулся про себя и подумал: "Это ж какие мозги надо иметь, чтобы такой романище наизусть помнить! На том свете, наверно, у всех головы резиновые".
Всё, получается, гораздо проще: душа в своей голове ничего не хранит, ничего не тащит в закрома памяти; когда ей нужно что-то вспомнить, просто ныряет в прошлое или в какую-нибудь Вселенскую библиотеку. И вот, пожалуйста, -- то же самое наизусть и со всей подробностью.
Выходит, оказался я в прошлом благодаря какой-то неведомой зрительнице. Три года назад сидела она на этом самом месте, куда мимодумно присел и я. Что это женщина -- я понял, а вот кто такая, узнать не смог. Всё-таки я не мог видеть её лица её же глазами, а в зеркало она не смотрелась.
Кстати, после этого видения случилась ещё одна странность, но довольно приятная: наряд лицеиста исчез, и на мне уже была нормальная одежда, тот самый праздничный костюм, который мы с Лерой купили незадолго до именин.
...Пришёл я в себя, перебрал в памяти увиденное и сразу вспомнил тот спектакль, того самого "Ревизора". Да, три года минуло с тех пор. То был самый провальный день в моей жизни. В театральной среде укоренилось поверье, что премьера всегда удачнее проходит, чем второй или третий спектакль. Так случилось и со мной. В тот ноябрьский вечер я постоянно забывал реплики, путал мизансцены, был рассеянным и вообще всё делал не так. "Забавно, и зачем надо было ворошить прошлое? -- вопрошал я в пустоту зрительного зала. -- Ну, провалился тогда в пух и прах, и что? Я тогда не один начудил. Анжела уронила бокал, и весь сюртук у меня был в бардовых пятнах. Потом она сама сбилась с текста. У Городничего парик свалился. Анна Андреевна в платье запуталась и упала прямо на меня. И что? Зрителям даже понравилось. Повеселили публику. Конечно, нарубил я тогда дров, но с кем не бывает? Следующий спектакль мы отыграли просто идеально. Провалы, конечно, штука неприятная, но и они иной раз тоже нужны".
И всё же озадачился не на шутку. Давай голову ломать: зачем я увидел сам себя со стороны, и почему именно этот спектакль, и какой тайный смысл во всём этом? Стал припоминать всякую подробность и мрачнел всё сильней и сильней. Сначала я вспомнил чувства своей зрительницы, которая не сводила глаз со сцены и с меня самого, играющего кривляку Хлестакова, и вроде как восхищалась. А вот когда я тщательно осмыслил увиденное уже своим сознанием, сознанием Ивана Бешанина, то просто ужаснулся. Предо мной во всей красе предстали все мои даже незначительные ляпы и промахи.
Да, провалы-то провалами, а всё же какой я бездарный! -- с горестью думал я. Пошло играл и банально! Сам-то я что привнёс? Что я придумал, изобрёл в этом образе, в характере? Одно кривляние, и ничего больше. Думал, что уже владею актёрским мастерством. Куда там! Великие актёры годами копят лицо, по песчинке, по крупицам собирают себя, оттачивают, шлифуют. Правильно всё-таки Господь поступил -- смахнул со сцены и забыл... Не знаю, как уж -- в сердцах или давно накипело. Теперь это и неважно, и так и так правильно. Как там у Чехова? "И жевали хорошо, и обливались холодной водой, и гуляли по два часа в день, а то и по три. И всё равно выросли в несчастных, бездарных и никому не нужных людей". Не нужных даже на этом свете.
Но потом всё больше и больше раздумался о незнакомке, которая помогла мне глянуть на себя со стороны. Честно говоря, о ней я не переставал думать с самого начала. Но гнал эти мысли прочь, пока они не овладели мной полностью. И уже размечтался, что незнакомка -- какая-то родственная душа, ведь неспроста же такое проникновение... И так мне захотелось её увидеть -- просто уму помрачение! Знаете, это даже не просто обыкновенное любопытство, а в сердце моём стало зарождаться нечто такое, чего я не в силах объяснить. И от всего этого я стал всё глубже и глубже погружаться в трясину скорбных мыслей, и в какой-то момент задремал на ходу.
Приснились мне наши молодые гримёрши Аня и Маша. Я привычно сидел перед зеркалом, такой жалкий и неприкаянный, и ожидал решения своей участи. А они, кажется, не замечали меня и горячо спорили.
-- Ну что ты мне рассказываешь! -- возмущалась худая высокая Аня. -- Бешанин в "Ревизоре" провалился!
-- Нет, "В трясине..." -- бубнила полненькая Маша.
-- Да точно -- в "Ревизоре"!
В спектакле "В помпезной трясине кулуаров" я играл народного депутата от демократической партии, который всё пытался протолкнуть в Думу закон о легализации педофилии и наркомании. Он постоянно натыкался на непонимание коллег и на противодействие невежественных журналистов и населения, и от этого он постоянно впадал в истерию и у него начался нервный тик.
-- Да в "Ревизоре"!
-- Я точно помню -- "В трясине..."
-- Я своими глазами видела!
-- И я своими глазами видела.
-- Ну давай посмотрим!
-- Давай посмотрим.
Вдруг зеркало преобразилось, и словно на большом экране появилась запись спектакля "Ревизор", где я играю Хлестакова. Возникла та мизансцена, где я ухлёстываю за женой городничего. На том провальном спектакле я в этом месте как раз забыл текст. И когда на экране мой Хлестаков бездумно уставился на Анну Андреевну, сцена под ним затрещала и провалилась, и он рухнул вниз. Анна Андреевна лишь фальшиво вскрикнула и, приподнимая подол платья, чтобы ненароком не споткнуться, осторожно подошла к краю и заглянула в пропасть. Там на разломанных досках лежало окровавленное и бездыханное тело Хлестакова.
-- Вот так, Иван Бешанин, надо было текст учить, -- с кривой усмешкой сказала она.
Я сидел как манекен, и на моей угрюмой физиономии не отразились никакие эмоции.
-- Ну что! Я же говорила! -- торжествующе вскрикнула костлявая Аня.
-- А в "трясине" тогда как? -- хмурясь, растерянно отозвалась Маша.
-- В трясине он захлебнулся от фальшивой игры.
-- Ну да, я и говорю: сначала провалился, а потом утонул.
-- Тонут в овациях, а он именно -- захлебнулся.
-- Ой, ну не цепляйся к словам! -- обиделась Маша. -- А на "Утиной охоте" он тоже захлебнулся?
-- Там тоже. А ещё -- "На дне"...
-- А "На дне" Ваня разве плохо играл?
-- Конечно, плохо! -- распалилась Аня. -- Очень плохо! Ужас как плохо!
-- А где же его на куски разорвало?
-- На "Женитьбе"...
-- А, точно! -- обрадовалась Маша. -- По всему залу кровавые куски валялись, всех зрителей запачкал...
-- И не говори, форменное безобразие, а не игра. Полное непонимание тонкой женской психики... Сцена тогда просто не выдержала и разорвала его в клочья...
-- Да, сцена -- это святое, она очень ранимая. На неё зрители смотрят -- ей очень важно, как она выглядит.
-- Ну да, не все равно, кто её топчет...
И тут девушки пустились в заумную дискуссию. Они забавно рассуждали о настоящем искусстве, творчестве, об актёрском таланте и мастерстве. Спорили и увлёчённо доказывали друг другу всякий вздор, а я всё сидел понурый и рассматривал свою кислую физиономию в зеркале.
Вдруг Маша спросила:
-- А знаешь, почему наш Ваня в театре застрял?
-- Почему?
-- Потому что не горел на сцене. Тлел еле-еле, даже искр не было.
-- И что?
-- А то! От настоящего актёра театр может загореться. Сейчас бы не было никакого театра, одни головёшки.
-- Вон что-о-о! Надо же! А сейчас поздно, что ли? Давай ему спички дадим!
-- Поздно. Как мёртвому припарки.
-- Ладно, -- вздохнула Аня, -- что уж теперь делать. Ну что, будем Ване маску накладывать или уже бесполезно?
-- Давай попробуем в последний раз.
-- Гамлета или Дон Кихота?
Маша задумалась.