Я невольно посмотрел в зрительный зал -- там появилось с десяток зрителей. Всё это были девушки и молодые женщины. Смущённый и озадаченный, я растерянно потянулся к рюмке с водкой и машинально выпил. Сразу охмелел сильно, словно целую бутылку в нутро отправил.
Гости мои так рты и раззявили.
-- Ну, Ваня, даёшь! -- ахнула Ольга. -- Ты тут совсем одичал: нас не мог подождать!
Николай Сергеевич понимающе покачал головой и услужливо снова наполнил рюмку.
Я воровато глянул в зал, а там уже под сотню зрителей, и все, не отрывая глаз, на меня пялятся. Ждут каких-то высоких творческих откровений, а я текст не знаю...
-- Это я от радости,-- обнимая осоловевшими глазами дорогих гостей, сказал я. -- Вы не представляете, как я вам рад! Хоть вы вспомнили...
-- Как же не помнить? -- сказал Алаторцев. -- Сейчас вот зашли в церковь, свечки за упокой поставили, помянули твою заблудшую душу...
-- Спасибо, Николай Сергеевич. И тебе, Олёша, от всего сердца.
-- А ты не ёрничай. Это дело сурьёзное: как только тебя поминают, так сразу здесь души и встречаются.
-- По-другому мы бы к тебе не пробились, Ваня, -- добавила Ольга.
-- Верю... А что же мои родные, не могут за меня свечку поставить?
Гости мои переглянулись, и Николай Сергеевич неуверенно так говорит:
-- Ставили, а как же, но, видать, нельзя вам пока видеться. А может, перепутали и за здравие поставили...
-- К тебе, правда, никто не заходил? -- удивилась Ольга.
-- Вы первые. Первые живые лица после моей прекрасной смерти... Хоть бы какую-то собаку завести. В одиночестве слоняюсь и потихоньку с ума схожу.
-- Ну... это... -- замялся Николай Сергеевич.
Ольга его торопливо перебила:
-- Ничего странного, покойникам покой прописан...
-- Да ладно... -- напустил я на себя равнодушие. -- Ну, не нужен я никому... Не то чтобы обидно...
-- Да погоди ты сопли распускать, -- нарочито строго сказал Николай Сергеевич. -- Родные к тебе рвутся, во все лопатки спешат... А нельзя, порядок такой... Сперва нужно все свои ошибки и промашки осмыслить, может, что исправить получится... А потом уже и родные к тебе натекут, и близкие, и дальние, и всякие разные.
-- Хорошо бы... Может, хоть они объяснят мне, почему я умер, за что?..
-- Тебе зачем это? -- нахмурилась Ольга. -- Много будешь знать, скоро состаришься...
-- Я серьёзно.
-- И мы серьёзно, -- важно сказал Николай Сергеевич. -- За что... Неправильный вопрос. Правильный -- "для чего"?
-- Какое уж теперь на этом свете "для чего"?
-- И то верно. А всё одно есть смысл... Должен быть!
-- Значит, не знаете. Так бы и сказали.
-- Это мы-то не знаем? -- фыркнула Ольга. -- Да всё яснее ясного! Это и ежу понятно: надо тебе, Ваня, со своей любимой встретиться!..
-- Боже упаси... А при жизни никак нельзя было?
-- Получается, что нет.
-- Забавно, и кто она?
Алаторцев украдкой подмигнул Ольге, придвинулся ко мне и этак участливо спрашивает:
-- Значит, говоришь, посмотрел "Ревизора"... Ну что, узнал её?
-- Кого?
-- Ладно, Ваня, не притворяйся, рассказывай, -- лопаясь от нетерпения, навалилась на меня и Ольга.
-- Я серьёзно не понимаю. О ком вы? На сцене были все наши. Всех узнал как облупленных. Перечислять?
-- Да мы тебе не про сцену, -- поморщился Николай Сергеевич. -- Вот ты скажи: ты благодаря кому на спектакле побывал? Чьими глазами на свою непутёвую игру взирал?
Тут-то до меня и дошло.
-- Ты хоть знаешь, кто она такая? -- сверкнула хитрым взглядом Ольга Резунова.
-- Откуда мне знать? Зрительница какая-то.
-- "Зрительница какая-то"... -- передразнила Ольга. -- Это твоя суженая судьбой, ты её больше жизни любишь... Вот с ней-то тебе и надо встретиться. Ты жуй, жуй котлетки...
-- Ты на себя через её жизнь смотрел, а это не просто так, -- назидательно вставил Николай Сергеевич. -- То самое родство душ.
А я как раз котлету закинул. Полезла она было в желудок, но, услышав столь странное откровение, в изумлении обернулась и застряла в горле. Я поперхнулся. Оля заботливо стучала кулачком по моей спине, а я, судорожно ворочая ошалелыми глазами, старался что-то сообразить. С горем пополам прокашлялся и спрашиваю:
-- Вы меня совсем запутали. То Ксения какая-то любимая, которую я совсем не знаю, то теперь вот ещё одна родная душа. С кем мне встретиться-то надо?
-- А это она и есть, Синичка твоя, -- захлёбываясь от нахлынувшего умиления, запела Ольга. -- Видишь, как твоя любимая о тебе заботится -- и поесть приготовила, и спектакли показывает. На Аскара тебя номинировала... Всё для тебя, Ваня, -- и хлеба, и зрелища, -- тут же повернулась к Алаторцеву, состряпала обиженное лицо и говорит: -- Вот, Николай Сергеевич, мы, женщины, мучаемся, страдаем... Не знаем как угодить... За что, спрашивается? Что, спрашивается, взамен?
-- Олёшенька, я тебя ещё соплюхой с тонкими косичками помню. Что-то не видел, чтобы ты мучилась... Ежли мы сейчас начнём твои романы считать да пальцы загибать, так ни моих, ни твоих не хватит.
-- Я, Николай Сергеевич, о настоящей любви говорю, а вы какие-то пальцы загибаете.
В это время зрительный зал уже наполовину наполнился. И все так старательно внимают, и лица у всех такие одухотворённые, жаждущие откровений...
-- Вы бы хоть фотокарточку показали, -- с надеждой сказал я, -- а то я никогда свою любимую не видел... Мне, например, тоже интересно. Может, там пиранья какая-то...
-- Смейся, смейся... И так уже дошутился... Да-а, права была Ксенька. Как в воду глядела... -- сокрушалась Ольга. -- Так и сказала: "Не почувствует меня Ваня. Столько лет как собачка за ним бегала, почти на всех спектаклях была, и хоть бы какое-то внимание в ответ". Да, Ваня, дожил ты до преклонного возраста -- тридцать четыре года! -- и не удосужился свою любимую встретить... Вот повлекут тебя черти на суд божий, и что ты скажешь?
-- Что-то не видать чертей ваших. Ну, придумаю что-нибудь...
-- Придумает он. Да тебя убить мало! Что, совсем не знаешь её лица?
-- Да откуда!
Алаторцев покачал головой и говорит:
-- Эх, Ваня, не познакомился ты с Ксенией в земной жизни, теперь её душа за это тебе мстить будет. Вот и расхлёбывай на этом свете. А души страшно мстят, ох и страшно! Ну да сам виноват, наворотил делов.
Мне это показалось забавным.
-- Так она, значит, мстит?
-- Николай Сергеевич, вы на Ваню оторопи не наводите. Ну, помучает маленько, попугает, не без этого. Оставлять безнаказанно нельзя. А ты, Ваня, как хотел? Родной душе жизнь исковеркал. Она-то тебя, искариота, почувствовала, всё ждала, ждала... Вот и поделом тебе.
-- Может, она и котлеты отравила? -- спросил я.
-- Не боись, усопший, ешь спокойно. На покойников яд не распространяется.
-- А я и не боюсь. Я бы с удовольствием ещё раз умер. Может быть, хоть в ад попаду, в коллектив.
-- Попадёшь ещё, не торопись.
-- Да ладно. Ну что, фотоальбом смотреть будем? Врага надо знать в лицо...
-- Обойдёшься, сам должен догадаться. И вопче, ты что такой довольный? Весёлое лицо у покойника -- как это фальшиво и противоестественно!..
-- Ну, это как сказать, -- буркнул Николай Сергеевич, поглаживая себя по бакенбардам. -- Человек рождается -- плачет, а коли помёрши -- самое время веселиться.
-- А чего она сама не пришла? Нам вроде как встретиться надо...
-- Хватит уже за тобой бегать. Теперь твоя очередь. Ничего, стрела Амура тебя настигла, теперь ты без неё жить не сможешь.
-- Без стрелы?
-- Смейся, смейся...
-- Помочь надо Ксении твоей, -- серьёзно сказал Алаторцев. -- Суровая у неё судьба, одной никак не справиться. Спасать её надо, спасать, а заодно и себе поможешь. Может, ты для того и помёрши, чтобы родную душу счастливой сделать.
Вот те раз! А последняя фраза меня и вовсе с толку сбила.
-- Шутите, Николай Сергеевич? Вы случайно не забыли, где я? С вами свихнёшься. Как же я её теперь счастливой сделаю? Или она тоже копыта откинула, и мы будем на кладбище друг друга счастливыми делать, в гробу? То я к ней на могилку буду ходить, то она ко мне...
Гости мои перемигнулись, и Николай Сергеевич говорит: