Выпили мы за встречу по рюмочке, закусили, и Пётр Петрович говорит:
-- Не переживай, Ваня. Артист принадлежит сцене. На подмостках человек всю свою жизнь переиначивает... Ты же помнишь, я тоже на сцене скопытился.
"Ну вот, и Пётр Петрович о том же говорит, а он шутить-то не будет", -- подумал я, а вслух ответил:
-- Помню. Вы тогда Иудушку Головлёва играли. Это случилось в третьем или в четвёртом акте. Подождите... По-моему, в тот самый момент, когда вас "маменька" проклинала, с вами сердечный приступ и случился. Так органично вышло...
-- Ага. Это было и впрямь забавно. Но это в человечьей жизни, а здесь я пьесу до конца доиграл. Потом уже, когда на поклон вышел, всё и понял. Зал другой... Зрители рукоплещут стоя, браво кричат. И только тогда заметил, что всех этих зрителей, каждого человечка, всех до единого я прекрасно знаю. Все вместе были -- и умершие, и живые. Мать с отцом, бабушки и дедушки. Родственники, школьные учителя, одноклассники, соседи... Словом, все, кого я когда-либо знал. Правда, увидел я только тех, кто мне симпатичен и дорог. Так уж устроена наша тусторонняя жизнь: кого ты хочешь видеть, увидишь, а все остальные для тебя как будто и не существовали. Вот... И ты был тогда со мною рядом. По обе стороны, так сказать. И в том мире и этом.
Я снова посмотрел в зал, но в отличие от Петра Петровича не увидел ни отца с матерью, ни бабушек с дедушками, ни родных, ни близких. Зрители сидят затаив дыхание, слушают внимательно, то там, то здесь в бинокль на сцену поглядывают.
-- А я сейчас в каком мире? -- спросил я, чувствуя, как зрители обгрызают мне глазами затылок.
Пётр Петрович посмотрел с хитрецой и говорит:
-- Ничего, разберёшься. Сам в своё время всё поймёшь и прочувствуешь. Погоди малость, не все сразу душой себя осознают. Теперь в тебе, Ваня, прямого мяса нет, но и до души ещё далеко. Ты пока недоразумение, безголовоногое, нелепый сгусток непонятно чего, ни то, ни сё. Вот твоё сознание окрепнет, и увидишь ты свою жизнь и все свои жизни более объёмно, что ли, ширше и красочней. Станешь, так сказать, настоящей душой. Будешь смотреть глазами души, и откроются тебе такие бездны, о которых ты даже не помышляешь.
-- Да-а... Хорошо бы... -- стараясь быть серьёзным, сказал я и тут же торопливо спросил: -- И как вы тут, Пётр Петрович? Неужели и здесь играть приходится?
-- А как же, актёрское мастерство не должно пропадать. Даже если человечья жизнь закончилась, талант всё равно дальше большать должен, расти и развиваться. С тебя хоть шерсти клок. Такова наша тяжелая актёрская доля. Лицедействуем, рвём сердца, сжигаем себя, не жалея, надеясь отдохнуть, отоспаться на том свете. А оказывается, и здесь работы непочатый край. Оно, вишь, как: творческий человек забирает на себя львиную долю энергию души. Потому и отдать сторицей должен. Не там, так здесь.
-- И кого вы здесь играете?
-- О, ролей хватает! Любимые роли меня очень выручили. Не бедствую... -- Пётр Петрович укатил в нутро рюмку водки, закусил маринованным рыжиком и со всей серьёзностью стал рассказывать. -- Помнишь же, как я Акакия Акакиевича гениально играл? Здесь я через эту роль прямо озолотился. Тут сыграл роль, и тебе сразу -- отдача. Уже после первой "Шинели" стали приходить посылки со всего света на моё имя с шубами, шинелями, тулупами, полушубками, малицами... всего и не перечислишь. На дом тоже приносили, в театр... Не успевал получать. Мне-то куда столько? Так я сначала один меховой салон открыл, потом -- другой магазинчик, а сейчас у меня этих салонов и магазинов по всему миру не счесть. И не только мехом торгую, последнее время я нательное бельё стал продавать, с добротного сукна. Тоже хорошо пошло.
Я еле сдержал смех.
-- Вы это серьёзно? -- пряча охальную улыбку, спросил я.
-- Куда уж серьёзней, Ваня! Здесь кривить душой не принято. Или ты в жизненной справедливости усомнился? Думаешь, Акакий Акакиевич не заслужил счастливой доли?
-- Он-то заслужил, а вы-то тут при чём?
-- Обижаешь, Ваня. Я никогда не халтурил, в роль влезал по самую маковку, всем сердцем и всей душой. Иной раз сам не мог разобраться, где я, а где Акакий Акакиевич.
-- Когда же вы в театре успеваете играть?
-- Всё можно успеть. Вот, кстати, хорошо, что напомнил: кассу проверять пора, -- вздохнул Пётр Петрович и в ту же секунду исчез. Возле него две полные бутылки водки стояли, так их тоже как корова языком слизала. А ещё говорит -- не бедствует...
Вот и поговорили... Огляделся я в замешательстве, хотел было с Сергеем Белозёровым потолковать, но и он тоже пропал куда-то.
Ольга Резунова, уже далеко навеселе, сидела среди "покойничков" и увлекательно рассказывала о своей нелёгкой бабьей доле; как говорится, присела на уши. Она поймала мой растерянный взгляд и, видимо, поняв мою оторопь, весело отлепартовала:
-- Белозёров на дачу поехал... Слёзно извинялся, просил войти в положение... У него двенадцать спектаклей вечером...
Я смущённо отвёл взгляд.
Честно сказать, я себя ни верующим, ни атеистом никогда не считал, а просто жил и не тужил. Как все "нормальные" люди, у которых всё в жизни гладко, безоблачно и гром не гремит. Бывало, конечно, захаживал в церковь, но всё больше свечку за упокой поставить, за здравие там, а не потому, что душа взбрыкнула и в храм потащила.
--Это что же получается?-- сбивчиво размышлял я вслух -- Если я умер, если я душа, тогда где тело? Почему я его не видел? Мистика какая-то! Как будто, наоборот, тело вылетело из души. Чушь собачья! Ничего не понимаю!
Все сразу как-то притихли и на меня недоумённо уставились. Какое-то время загадочно переглядывались, потом кто-то хихикнул, да тут же и все грохнули. Михаил Ерохин схватился за живот и с такой силой откинулся на спинку стула всем своим грузным телом, что стул не выдержал и развалился на куски. К нему подбежали, давай помогать, но из этого какой-то кордебалет получился -- все смеются, руки дрожат.
И что я такого сказал? Смотрю на все эти трясущиеся физиономии и ничегошеньки не понимаю.
Алаторцев малость успокоился и поучать меня взялся.
-- Опомнись, Ваня, никакая душа в теле не сидит, -- еле сдерживая смех, сказал он. -- Этой окостенелой глупостью только чертей дразнят. Ты про эту чушь забудь. Человечеству всегда было удобно так думать. Всем хочется жить вечно, умирать-то никому неохота. Вот и придумали, что после смерти душа из человека вылезает, а там уж живёт в ином мире или опять в другое тело вселяется. Самая простая и удобная схема бессмертия. А зачем душе в теле сидеть? Она и на расстоянии неплохо справляется. На расстоянии оно даже сподручней, эффекту больше, маневренности. Сознание -- это тебе не тело, оно по всей Вселенной шуровать может.
-- Неужели уже всё? Назад уже никак... нельзя?
-- Больно ты там нужен, -- фыркнула моя ненаглядная вдовушка. -- Лично мне это не надо, у меня другие планы.
-- Ваня, успокойся, -- сказала Ольга Резунова. -- Мертвецов с кладбища не забирают.
-- А ты что, тоже умерла, вместе со мной? -- спросил я жену свою.
-- Кто, я? -- Лера манерно выпучила глаза. -- С чего ты взял? Я что, больная, что ли?
-- Что тогда здесь делаешь?
-- Тебе же объяснили... хотя... это неудивительно... Для особо одарённых... Здесь я -- вроде души, а там я -- вдова. Если хочешь знать, сейчас я там чёрное платье себе подбираю, платочек... и мне очень и очень грустно... -- сказала она с таким сияющем и слащавым видом, как будто мёду объелась.
Я смотрел на Леру, которая так резко изменилась и преисполнилась цинизмом, и не знал, что и думать.
-- Да ты не беспокойся! -- заверила она. -- На людях я буду, как полагается, обливаться слезами, рвать на себе волосы, биться головой о белую стену, упаду на могильный холмик...
-- Здорово... А у тебя получится? Хотя... что я говорю: тебе всегда удавались двуличные роли...
-- Не беспокойся, никто ничего не заподозрит, -- с вызовом сказала Лера. -- Я семь лет прекрасно играла роль любящей жены. Мне, может, действительно сейчас плохо. Да, я чувствую дискомфорт! Все эти похороны, поминки, они так утомляют, выбивают из жизненного ритма.