— …а я только что говорила с Антон Трофимычем насчет вас! Очень приятно познакомиться. Пожалуйста, присаживайтесь. У-у… — вдруг застонала она, и прижала ладонь к правой щеке. — Ах, черт, опять заныло…
— Что такое? — и я привстал с кресла. — Зубы?
— Угадали. Только что вырвала коренной… Я ведь ужасная трусиха. Боялась идти к зубному, тянула до последнего. Попросила, чтоб укол поставили, — так они мне сделали чуть ли не наркоз…
— Перестарались, — снисходительно сказал я. — Новокаин, вероятно.
— Не знаю. Голова, как пьяная.
— Так, может, мне в другой раз зайти?
— Да что вы! Сидите, сидите. Можете курить, если хотите.
— Спасибо, я не курю.
— Ну, а я закурю, с вашего позволения, — и криво улыбающаяся дама щелкнула ногтем по пачке «Явы» — выскочила сигарета, чиркнула газовая зажигалка. — Ходатайство от больничной администрации принесли? Не забыли.
— Принес.
— А свое заявление?
— Вот, пожалуйста.
— Так… прекрасно. С райисполкомом, значит, все уже согласовано?.. Кстати, сегодня к нам поступило еще одно групповое заявление от жильцов, от соседей Полины Ивановны. Жалуются, что она постоянно с ними конфликтует, всячески оскорбляет… ну, и тому подобное.
— А можно взглянуть?
— Пожалуйста. Ф-фу, опять в голову ударило…
— Это анестезия проходит. Что-то покрепче, чем новокаин.
Да, заявление. Восемнадцать подписей. «Просим незамедлительно принять какие-нибудь меры, ибо в противном случае проживание в одном подъезде с гражданкой такой-то становится чревато непредвиденными конфликтными ситуациями и юридическими последствиями…» Ловко закручено. Все правильно. Подписей — восемнадцать.
— Значит, с вашей стороны нет никаких возражений? — спросил я.
— С моей стороны? — и она музыкально рассмеялась. Чудесный бархатистый тембр. — С моей стороны вы найдете самого активного союзника. Вам просто повезло, Валентин…
— Петрович.
— Валентин Петрович, вам сказочно повезло. Будем откровенны, такие варианты дважды в жизни не выпадают. Так что не теряйте времени даром. Ну, а я — лицо отчасти заинтересованное… ведь Полина Ивановна — моя мать.
— Ах, вот оно что!.. — и я чуть не присвистнул.
— Да, да, это моя мама, — и Нинель Петровна печально вздохнула. — Знаю, знаю… заранее знаю все, что вы можете обо мне подумать.
— А что я могу, подумать? — растерялся я, потому что, ей-богу, ничего еще не успел подумать.
— Ну, как же, — и она, слегка волнуясь, притушила сигарету в керамической пепельнице. — Все это в воздухе летает… Еще бы — оплошная мелодрама: дочь хочет избавиться от матери! Ведь можно и так расценить мою позицию, не правда ли? С обывательской точки зрения — ведь можно и так?
Я пожал плечами.
— Стесняетесь, — усмехнулась она. — Все правильно, вы человек деликатный. Вижу, вижу — сомневаетесь… А вы меня поймите! Поймите, в каком я оказалась дурацком положении…
Я поежился — мне было неловко слушать ее излияния. Зачем она так — передо мной? Ах, да — укольчик рассасывается… наркотическая эйфория.
— Ведь я все перепробовала, — продолжала взволнованно Нинель Петровна. — И по-хорошему с ней, и по-плохому… Она же, мама моя, не простая бабка — она старая учительница, заслуженная… персональная пенсионерка!
— Да, я знаю, — быстро поддакнул я. — Полина Ивановна мне рассказывала. Она очень переживает…
— А разве я не переживаю? — воскликнула Нинель Петровна. — Еще как переживаю. Но что мне с ней делать? Что делать? Ведь нет никакой возможности дальше терпеть… нет сил выносить эту пытку. И потом — она меня элементарно компрометирует. Мне недавно предложили хорошее место, новую должность… говорить пока не буду, чтоб не сглазить. Так вот она, моя мама, написала и в райком, и в горком, и в газету, чтоб меня ни в коем случае не брали на эту работу! Вы представляете?
— Да-а, тяжелый случай, — посочувствовал я.
— И ведь это длится не первый год! Она меня мучает, терзает. Понимаете? Со мной жить не хочет, от любой моей помощи отказывается, соседям житья не дает — всех поучает, наставляет. Пишет на меня жалобы… выдвигает фантастические обвинения…
— А в чем она вас обвиняет?
— Во всем. Смешивает правду и вымысел, дает чудовищные толкования моим невинным поступкам. Обвиняет меня в измене идеалам.
— Каким идеалам? — не понял я.
— Ну, как же… — и она страдальчески скривила губы. — Идеалам добра, справедливости… и так далее. Ох, мама, бедная моя мама. Она живет в своем прошлом, в далекой своей юности. Ей все кажется, что сейчас не семьдесят восьмой — а восемнадцатый!.. И если я, допустим, имею личный автомобиль, для нее это означает подлую измену принципам революционного аскетизма. А если я купила себе пальто с норковым воротником — это, конечно же, символ буржуазного перерождения. А ведь нынче у любой технички, у любой уборщицы — норковый воротник.